— Кто огнём балуется?
Говорил Панкратов. Он, как видно, проверял посты и теперь заметил закурившего солдата и направился к нему.
Огонёк погас, и солдат нарочито-требовательно (голос солдата тоже был знаком — на посту стоял Опенька) прокричал:
— Стой, кто идёт?
— Опенька, ты? Ты что огнём балуешь? Снайпера ищешь? — снова послышался из темноты голос Панкратова.
Ануприенко протёр глаза и откинул воротник шинели; он был доволен, что лейтенант Панкратов тоже не спит и проверяет посты; капитан не стал окликать Панкратова, не желая мешать лейтенанту, стал прислушиваться к их разговору.
— Снайпер он на третью вспышку целит, товарищ лейтенант, а я только — чирк и готово, — оправдывался Опенька.
— Не сносить тебе головы, Опенька.
— Это, товарищ лейтенант, я и сам понимаю, но курить-то хочется.
— Нагнись, шинелью накройся.
— Шинелью старшина не разрешает, Прожгешь, говорит, а она казённая.
— Капитан у себя, не видел? — неожиданно перебил Панкратов, видимо, не желая продолжать далее бесполезный разговор с разведчиком.
— У себя.
Голоса смолкли, и там, откуда они доносились, в густой темноте ночи опять ярко вспыхнул огонёк — часовой раскуривал цигарку. Потом огонёк раздвоился, один тут же погас, а второй, колеблясь и затухая, стал приближаться к капитану. «Прикурил у Опеньки», — подумал Ануприенко и улыбнулся, представив, как торжествующе-лукаво скосил глаза Опенька, протягивая лейтенанту раскуренную цигарку. «Других предупреждает, а себя не жалко…» Огонёк все приближался, теперь уже совсем рядом послышался скрип шагов, и из темноты проступила стройная фигура лейтенанта Панкратова.
— Не спим? — весело проговорил Ануприенко, приглашая лейтенанта в окоп. — Это хорошо, А настроение как?
— Бодрое, товарищ капитан.
— Правду говоришь?
Панкратов и сам не знал, правду ли говорил, или неправду, во всяком случае хотел сказать правду; он молодцевато тряхнул плечами и даже слегка выпятил грудь, желая показать этим, что он бодр и готов выполнять любое поручение; он уже хотел повторить свой отчёт, но Ануприенко, незаметно наблюдавший за ним, опередил его:
— Вижу, бодрое… Садись-ка лучше, ещё успеешь и постоять и набегаться, — сам Ануприенко уже сидел на земляном приступке и снизу вверх смотрел на Панкратова. — Садись, время ещё есть. Спят, зорюют, — он кивнул в сторону противника.
— Зорюют, товарищ капитан.
В это время кто-то подошёл к окопу и крикнул:
— Товарищ капитан, связь с НП полка нарушена!
Это лейтенант Рубкин. Плечи и каска в снегу.
— Давно?
— Минут двадцать.
Ануприенко поднялся и быстро выпрыгнул из окопа.
— Людей на линию выслал? — торопливо спросил Рубкина.
— Двоих, по времени должны уже дойти до НП, а телефон молчит. Провод тянется по болоту, а туда немец мины швыряет, Нашёл же место, собака!
— Пойдём к связистам.
Связисты находились в небольшом квадратном окопе, накрытом сверху жердями и плащ-палатками. В углу, прижавшись спиной к мокрой стене, сидел дежурный связист и кричал в трубку: «Обь! Обь!» Тут же, на хворосте, дремали ещё несколько бойцов из взвода управления, поджав колени к подбородкам.
— Молчит Обь?
— Молчит, товарищ капитан!
— Разрешите, я пойду на линию?.. — Попросился Панкратов. Он тоже вместе с капитаном и Рубкиным пришёл к связистам.
Но в это время связист, прикрыв трубку ладонью, радостно воскликнул, что связь налажена, что с НП требуют командира батареи, и тут же передал трубку капитану.
— Ануприенко? — захрипело в трубке. Говорил командир полка.
— Да.
— Как у тебя?
— Порядок.
— Немец не беспокоит?
— Левее меня бьют из миномётов по пехоте, а здесь тихо. Молчит.
— Ещё раз напоминаю: в артподготовке не участвуешь!
— Есть, не участвую!
— Задача та же, никаких изменений. Ну, желаю удачи!..
Голос в трубке смолк. Капитан передал её связисту и, пригласив Панкратова и Рубкина, направился к орудийным расчётам. Рыхлый снег мягко проваливался под ногами, морозец покалывал щеки. На болоте все ещё рвались мины.
Возле третьего орудия двое бойцов держали под руки раздетого по пояс Терехина. Сержант Борисов ладонями загребал снег с земли и натирал голову хозвзводовца.
— Вы что делаете? — удивился Ануприенко.
Он знал, что хозвзводовцы Каймирасов и Терехин ночью напились до бессознания; тогда, в сердцах, он пообещал отправить их в штрафную роту, а заодно вместе с ними и «растяпу-командира» Борисова, но успел уже забыть об этом и теперь не сразу понял, что происходит.
Борисов неторопливо стряхнул с рук подтаявший снег и, вытерев их о полу гимнастёрки, сказал:
— В чувство приводим…
— Кого это?
— Пополнение наше. На чужом горбу хотел!..
— Вы же застудите его.
— Ни черта ему не сделается, а простынет — туда и дорога. Землю топчет, а постоять за неё — дядя?..
— Хватит, Борисов! — строго сказал капитан.
— Хватит так хватит. Одевайте его, ребята, да погоняйте вокруг окопа как следует, чтобы пот градом!.
Приказав Борисову идти отдыхать перед боем, Ануприенко пошёл ко второму орудию. Там тоже не спали. Пятеро, они собрались в кружок под щитом и слушали усатого наводчика Ляпина; увидев подошедшего командира батареи, встали.
— Сидите, сидите, — чуть приподняв руку, проговорил капитан и присел на станину рядом с наводчиком. — О чем толкуем?
— Кто о чем, — ответил боец, сидевший напротив, и, кивнув подбородком на Ляпина, добавил: — О жизни своей.
Наводчик не спеша погладил уже слегка заиндевевшие усы.
— Откуда сам? — спросил его капитан.
— Из Оленихи. Есть такое село за Тюменью — Олениха, в лесу стоит, в тайге.
— Ты лучше давай о том, как женил тебя отец, это интересно, — попросил кто-то из бойцов.
— А так и женил, — неторопливо начал Ляпин, снова погладив усы. — Надел на меня рубаху с петухами, завернул в тулуп и поехали свататься. Мне тогда как раз четырнадцать исполнилось, а невесте моей, Дарье, — двадцать с лихом, вдовой жила. Да-а, поехали мы, а сговор-то, видно, заранее был, потому как приняла она нас по всем правилам — и чарка на столе, и закуска. Выпил отец, и мне малость дал, как же — жених! Посидели, значит, поговорили, сходили в сарай, поглядели корову с тёлкой, в хлев заглянули на кабанчика и собрались уезжать. «Ну, Дарья, — говорит отец, — через три дня жди, приедем за тобой». А она прижала меня к грудям, целует в лоб и шепчет: «Обязательно буду ждать, суженый мой!..» Вот так и было. Только приехали мы за ней не через три дня, а, почитай, через неделю — поп все не соглашался венчать…
— Венчались даже?
— А как же, все честь по чести. Только не в церкви венчались, а так, на дому, прочёл поп наставление, покадил, вот и все.
Ануприенко с любопытством посмотрел на Ляпина:
— Зачем же так рано женил тебя отец?
— Да я уж рассказывал ребятам: семья у нас большая была, а работник один — отец. Мать болела: и жить не жила и помирать, как говорится, не помирала. А хозяйство какое ни на есть — хозяйство, за ним присмотр нужен. Вот и женил меня отец — взял бабьи руки в дом. Я-то из братьев самый старший был.
— Так и жил с ней?
— И сейчас живу, а что? Баба она подходящая, добрая. Сыновей у меня двое. Один уже отвоевался, дома, без ноги. Под Москвой его. А второй, Пётр — танкист. Да что-то вестей от него долго нет, — вздохнул Ляпин. — На Первом Украинском он.
Словно подытоживая рассказ наводчика, кто-то негромко проговорил:
— Да-а…
И в этом коротком «да-а» была неумолимая тоска солдата по дому. Она была понятна всем, эта тоска; бойцы разом притихли, и даже Ануприенко, который всегда старался держаться бодро, весело, даже он не решился на этот раз нарушить торжественную минуту молчания.
На болоте снова начали рваться мины.
— Всю ночь вот так: чуть отдохнёт и опять, чуть отдохнёт — и опять, — заметил наводчик, доставая кисет и свёртывая «козью ножку».
— Видно, учуял что…
— Учуял… Ничего не учуял, — Ануприенко поднялся и посмотрел поверх щита вперёд. Заря едва-едва занималась, но даль ещё не проглядывалась, на западе все сливалось в сплошной серый туман. Это шёл большими белыми хлопьями снег.
— Не ждёт, — заметил наводчик, кивая головой в сторону немецких окопов. Он стоял рядом с капитаном и тоже смотрел из-за щита вперёд.
— Не ждёт, а дождётся, а?..
— Дождётся!..
На сапоги неприятно налипает густая красная глина. Трудно переставлять ноги, словно на железных подошвах по магниту. Траншея узкая и глубокая. Наверху снег, а здесь даже не подмёрзло. Странно. Майе хочется заглянуть через бруствер, что делается там, у немцев. Когда она шла сюда, видела только чистое снежное поле: Где же, интересно, немцы и почему они не стреляют?
Всю ночь стреляли, а теперь молчат? Но посмотреть через бруствер не так-то просто, нужно встать на приступку, А приступки все заняты. На ближней стоят Ануприенко и Панкратов. Каски у них повязаны белым. Они смотрят в бинокли, разбросав локти по снегу. Панкратов в плащ-палатке, и плащ-палатка у него топорщится колом, потому что была мокрая и теперь подмёрзла. Капитан в шинели. Он то и дело достаёт из кармана часы и смотрит. Панкратов спрашивает:
