– Но ведь было же договорено... С таким расчетом мы...
– Договорено, с расчетом!.. А теперь обстановка изменилась, понял? Тем расчетом теперь только ж... подтереть!
Голос Мартынюка был уже предельно полон грубого напора и на последних словах почти что сорвался в крик. Одновременно в голосе генерала угадывалось, слышалось и что-то нервное, беспокойное. Походило на то, что Мартынюк боялся, как бы Федянский не вздумал упираться так же, как Остроухов. И, боясь этого, он и нажимал заранее на тон, чтобы с самого же начала оседлать, подчинить Федянского и в зародыше подавить в нем движение сопротивляться.
Никаких точных данных о свежих немецких частях, про которые упоминал Мартынюк, у него не было. Подкрепления эти были всего лишь предположением штаба армии, ничем не подтвержденным и даже не вытекающим из общей ситуации, потому что все говорило, что В. перестал быть для немцев главным направлением и, следовательно, перебрасывать сюда какое-либо значительное количество войск им уже незачем.
Другое заставляло Мартынюка нервничать и снова настаивать на немедленном наступлении на город, – благо, Остроухов теперь уже не мог помешать. Предстояло доносить по прямому проводу о принимаемых мерах, и Мартынюк, от минуты к минуте впадая во все большее волнение, не находил себе места из-за того, что уступил Остроухову и уступка его непременно будет расценена как промедление в исполнении директив, как его личная слабость, как неспособность осуществлять волевое и энергичное руководство на вверенном участке... Расценена с соответствующими в отношении него выводами и мерами наказания. А Мартынюк хорошо знал и не раз видел на судьбах иных своих товарищей и сослуживцев, какого рода выводы умел делать и какие меры наказания мог применять тот, чей голос звучал на другом конце прямого провода...
– А как же артполк, товарищ командующий, ведь он же еще не прибыл? Как же с артиллерийским обеспечением? – забормотал Федянский в трубку. Ему сделалось нестерпимо жарко, душно, даже заколотилось сердце, точно его по самую шею погрузили в горячую ванну. Засунув за воротник гимнастерки палец, он потянул, чтоб расслабить петли, чтоб было свободней дышать. – Кто же нас будет поддерживать?
– Не бойся, одни не останетесь. Поддержкой обеспечим. На этот счет мы тут уже крепко подумали. Все стволы резерва тебе придаю. Батарею тяжелых гаубиц тебе за спину передвигаем. Постараемся и эрэсов пару-тройку на твои позиции дать. Это ли не сила? Да еще соседи своим огнем помогут. Доволен? Или, скажешь, мало? А? Ну, что ты там – заснул?
– Нет, я слышу... – отозвался Федянский. Чувства и мысли его неслись в каком-то вихревом, карусельном кружении. И только одно стояло в нем отчетливо и ясно, как бы центром всего этого сумбура и кружения: остро, до пронзительного ощущения во всем теле хотелось ему сейчас, чтобы на его месте был кто-нибудь другой и этот другой, а не он, Федянский, разговаривал бы с Мартынюком, выслушивал его приказания и брал на себя обязанность их выполнять. Вот она, давняя, заветная, томившая его соблазном мечта – быть на высокой командной должности! Никакой нет в этом для человека радости, а лишь один давящий на душу и тело гнет...
– Без артполка... – проговорил Федянский, пытаясь остановить сумбурный бег своих мыслей, придать им ясность. Он представил себе, какую необъятную массу работы еще предстоит проделать, если выступать в пять, как назначает генерал, и ужаснулся. Не успеть! И половины не успеть! А главное – поддержка огнем! Ведь это же все ерунда, что перечислил Мартынюк, так, хлопушки в таком деле, – батарея гаубиц, пара эрэсов, которых, возможно, даже и не будет вовсе... Ну, соседи с флангов постреляют... С боезапасом у них туго, чтоб еще и на чужих расходовать, известно, как они будут стрелять – лишь бы только считалось... А ведь это же город брать, не хутор какой-нибудь из девяти дворов на безымянной высотке!..
– Товарищ командующий, все-таки следует подождать артполк!
– Ну и голос у тебя – скучней не бывает! Да ты, может, дрейфишь, немцев боишься? – закричал Мартынюк, так что мембрана возле уха задребезжала. – Вы что, все, что ль, в дивизии такие подобрались – робкие? Зря, выходит, про вас, сибиряков, слава идет! Пойми, голова; нельзя дальше тянуть. Ведь чем рискуем? Учуют немцы, какая сила войск против них собралась, – они ж на тебя всю свою авиацию бросят, раздолбают в два счета – и мокрого места не останется. Без всякой пользы людей погубим. Нас же потом с тобой к стенке поставить – и то мало будет! Ты слышишь? Алло! Считай за счастье, что они не унюхали, да ведь так долго не будет... Что? Да что ты там все талдычишь – артполк, артполк! Зато ударим внезапно, это же главный фактор – внезапность! Немцы глаз со сна продрать не успеют, как мы их уже на штыки подымем. А артполк твой поспеет, чего зазря беспокоишься? Транспорт за ним и пехотой уже пошел, вступят с ходу. Давай, давай, готовься. Я сейчас с твоими соседями согласую поточней насчет поддержки, а потом приеду, сам погляжу, проверю все...
– Значит, окончательный приказ? – спросил Федянский.
– Приказ! – не сказал, а точно выстрелил в ухо Мартынюк.
– Тогда разрешите получить его в письменном виде, товарищ командующий! – подумав, сказал Федянский.
– Ладно, получишь. Отстукаем.
Еще секунду подумав, Федянский спросил, знает ли об этом приказе Мартынюка находящийся в штабе армии член Военного совета, каково его мнение, но ответа уже не получил, трубка была уже пуста, потому что Мартынюк, считая на своих последних словах разговор завершенным, отошел от телефона.
* * *
Тишина короткой ночи была хрупкой и нестойкой. То и дело ее ломал хруст далеких винтовочных выстрелов или хлопок немецкой ракеты, рассекавшей черноту выгнутой, прерывистой, золотисто-розовой трассой и распускавшейся на ее конце сверкающей звездой – зеленоватой или ослепительно-белой.
После полуночи небо пробудилось от недолгой дремоты – ночные бомбардировщики наполнили его разнотонным гудением. Те, что шли группами, ревели моторами так натуженно, так неистово, в такой напряженности, что казалось – их обнимает не воздушная среда, а нечто плотное, вязкое, труднопреодолеваемое, твердое, как сама земля. Зенитные батареи шарили в вышине бледными конусами прожекторных лучей, начинали стрелять – и тогда во мраке, обложившем горизонты, мелькали, метались быстрые всполохи белого пламени, а небо дырявилось колючими искорками разрывов. Но самолеты были неуязвимы и продолжали гудеть – назойливо, вызывающе. Горизонты озарялись новыми вспышками, высокими, яркими, когда, выйдя к цели, они сбрасывали свой бомбовый груз, и по округе, как днем, но гораздо звучнее, раскатывались волны тяжкого, какого-то подземного гула.
По широкой дуге, в обход, на город зашли советские бомбардировщики. В спокойном тлении пожарного зарева полыхнули яркие языки, точно туда подбавили топлива, послышался продолжительный обвальный грохот. Снизившись, чтобы стать недоступными для зениток, бомбардировщики, покрыв лес густым ревом, проплыли на обратном пути над самыми макушками дубов медлительными черными тенями. Это были ТБ, знаменитые гигантские четырехмоторные ТБ, которыми так гордились до войны, показывали их на парадах, в кино, в которых видели главную мощь и силу авиации и которые на поверку оказались так непригодны, уязвимы – настоящими мамонтами неба, тихоходными, неуклюжими, безнадежно слабыми при всей внушительности размеров и кажущейся мощи...
Лейтенанту Ивану Платонову, как и всем его связистам, в эту последнюю перед боем ночь не пришлось сомкнуть глаз ни на минуту. В проложенной связи не все ладилось, приходилось снова и снова проверять телефонные аппараты; прозванивать провода, подвязывать их повыше на деревья, чтоб не задела и не порвала пехота при своих передвижениях, уточнять таблицы кода, по которым во время боя будут вызывать друг друга и переговариваться подразделения. Спотыкаясь в потемках о корневища, ветки, расстроенный неполадками, очень желающий сделать так, чтобы в хозяйстве, за которое он ответствен, все было исправно и действовало отлично, как на показательных учениях, Иван Платонов бегал от КП Федянского на КП своего полка, а оттуда – дальше, в батальоны, злым шепотом, сдерживая голос, ругал телефонистов, сыпал приказания, сам подключался к проводам и запрашивал разные пункты – как слышно. Моментами его даже знобило от нервной горячки – так он взвинтил себя своею беготнёю и хлопотами. Всего больше его заботило главное – чтобы связисты были готовы с началом наступления двинуться вперед вместе с батальонами, быстро наращивать телефонные линии и без промедления включаться в связь с каждой новой позиции.
Лес, даже далеко в глубину слегка розоватый от зарева пожаров, в качании теней и мерцании световых бликов казавшийся живым и беззвучно шевеливший ветвями и листвою в тревожном и бессонном ожидании утра, был всплошную, особенно вблизи опушки, заполнен солдатами и так же всплошную изрыт окопчиками, которые начальство приказало снова устроить, как только войска переместились сюда. Никто уже ничем не занимался, все были сыты, патроны и гранаты розданы, упрятаны в брезентовые поясные сумки. В самую пору было поспать, дать отдых телам, отяжеленным усталостью, но мало кто мог сейчас предаться сну. Кучками сидя и лежа под деревьями, на краю окопчиков и щелей, воронок, отдававших сыростью свежей, глубоко вывернутой земли, на травяных склонах западинок, солдаты, потягивая в ладонях и передавая по кругу махорочные, измоченные на губах «бычки», вполголоса вели разговоры. Кто о чем – о доме, о прежней жизни, о завтрашнем бое... Провода полковой связи пересекали лес, точно тонкая, хитро сплетенная паутина, сбегали в заросшие орешником балки, тянулись по склонам оврагов, по дну глинистых водостоков, промытых буйными весенними ручьями, и всюду, куда бы ни заводили Ивана Платонова эти протянутые связистами провода, где бы ни доводилось ему проходить, пробегать, пробираться, делая свое срочное, ответственное дело, всю эту ночь слышал он приглушенные солдатские голоса, ведущие в кругу тесно сгрудившихся, не различимых во мраке тел разговоры, – голоса мужчин и совсем еще не окрепших ребят, голоса, наполненные самыми различными красками, оттенками – грустью, задумчивостью, тихой, спокойной серьезностью и веселой бодростью, озорной бесшабашностью, вызовом молодой удали, которая еще ничего не попробовала, не испытала и потому ничего не боится на свете...
