Я вздрогнул от звука напольных часов, глухо и утробно отбивших 16.30. Ба-а-а-м… — покатилось по залам и, как благовест, — над сотрясенной землей и… сознанием. Массовое отравление было, так сказать, налицо… Но один мудрый доктор в погонах сказал тогда холодным голосом: „Да не были они отравлены. Их просто усыпили, „оглушили“ на время, какой-то дозой „выключили“.
Диагноз мы определили при своем сопровождающем, который исчез на несколько минут, а вернувшись, увлек нас за собой наверх, в покои Амина. Хафизулла лежал на кровати. Рядом стояла тумбочка с телефоном, и он все пытался дотянуться до него. Его состояние было крайне тяжелое. Глаза закатились, пульс едва прощупывался, аритмично подрагивал. Сопровождающий спросил: „Как дела?“ Кузнеченков многозначительно ответил: „Едва ли…“ Мы стали делать уколы, затем массаж грудной клетки. Отнесли его на руках в ванную и промыли желудок. В вены обеих рук ввели иглы, положили под капельницу. Появился ощутимый пульс и веки умирающего дрогнули. Сколько прошло времени, не скажу, но Хафизулла Амин, к нашему удивлению и к нашей радости, пришел в себя. Успели вытащить его с того света и впервые после приезда во дворец перевели дыхание, осмотрелись. Амин сжал руку не отходившей от него ни на секунду жены, успокоил, с трудом вымучивая каждое слово, дочерей, нетвердой, дрожащей рукой погладил по чернявой головке своего любимца — пятилетнего сына и попросил увести его. Сделать это удалось с трудом, мальчуган бился в истерике, сопротивлялся и щекой прижимался к груди отца, проводя ручонкой по его лицу и глазам.
Амин жестом подозвал к себе одного из адъютантов. Спросил, знает ли он, что произошло, и был очень обескуражен, что пострадали ни в чем не повинные гости. Попросил пригласить телевизионщиков и дать им возможность снять все на пленку. (После обеда планировалось интервью, и творческая группа находилась во дворце. К утру журналисты не досчитались двух коллег — они были убиты.)
Неожиданно вынырнул „товарищ“, о котором мы успели позабыть. Впопыхах предупредил: „Чтобы вас через пять минут во дворце не было. Не успеете, я за вас не отвечаю. — И, посмотрев в сторону Амина, добавил: — Бегом отсюда, ему ваша помощь уже не понадобится“.
Выстрелы, то одиночные, то длинными очередями, звучали рядом с дворцом, но Алексеев не придал им значения: в Кабуле стреляют практически каждую ночь. А время — седьмой час, для декабря это уже ночь.
— Ну, что, идем к другим? — Кузнеченков, еще раз проверив пульс и давление у Амина, посмотрел на командира. — Велоят что-то про старшего сына Амина говорил, вроде тоже отравление.
Однако дошли мы только до коридора — мощный залп сотряс здание. Зазвенели битые стекла, погас свет, посыпались с потолка люстры. Внизу закричали, где-то что-то вспыхнуло. Бежать к выходу мы не решились — на ступенях парадного залегли несколько афганцев и вели ответный огонь. Укрылись с Виктором за стойкой бара. Пальба набирала силу, здание вновь содрогнулось от попадания тяжелых снарядов.
Виктор толкнул меня плечом и показал взглядом. Я не поверил своим глазам — к нам навстречу шел Амин, весь обвитый трубками капельниц, а сами флаконы с физраствором нес в обеих руках высоко поднятыми над головой — словно сдавался или обращался с мольбой к небу. Я вытащил иглы из вен, подвел его к бару, с помощью Виктора усадил на пол, застеленный ковром. Амин настолько ослаб, что не в состоянии был подогнуть локоть и опереться на него. Я сразу понял — он уже не жилец…“»
2— А потом… — на этом слове Анатолий Владимирович прервал свой рассказ. Молчал. Долго молчал. Глухо погрузившись в воспоминания, позабыл о нас, вроде бы нас для него вовсе не существовало. Глубоко вздохнул, прокручивая в голове зловещие кадры непридуманного чудовищного фильма, жанр которого невозможно определить. — А потом… голова Амина бессильно упала на грудь, — справившись со своими чувствами, вяло, явно с неохотой, продолжил Анатолий Владимирович. — Дышал он прерывисто, задыхаясь, с клокочущим хрипом. Вдруг тело его напряглось, встрепенулось, ноги вытянулись. Подумали — началась предсмертная агония. Он с трудом приоткрыл слезившиеся глаза; сейчас я понимаю — Амин не разучился плакать. Было видно — прислушивается. Тогда и мы с Витей услышали детский плач и сквозь узорчатый орнамент кованого железа увидели на лестнице мальчика…
По лестнице спускался мальчик и жалобно скулил. Страх поглотил все крохотное существо. Страх упивался своим величием, загромоздил залу, сжал тисками горлышко ребенка.
Мальчик, придерживаясь за стену, обошел, бережно ступая на носочках, женщину, лежавшую на ступеньках и корчащуюся от боли. Слезы текли по пухлым щечкам и падали на новую рубаху, надетую по случаю гостей.
Мальчик невидящим взглядом почувствовал защиту. Неверными шажками, разбросав в стороны маленькие ручонки, он посеменил к лежащему телу, припал на колени, обхватил за ноги отца и уткнулся в одежду… липкую от крови. Амин прижал его голову к себе, и они вдвоем прислонились к стене. Кровь пятилетнего кроху не испугала — или свыкся, пока шел, — ее много было вокруг. Он ощущал только тепло своего отца.
А он, отец, полулежал на полу, прислоненный к барной стойке. Жизнь постепенно вытекала из него. Приоткрытые ресницы дрогнули, на ворсинки волосяных щетинок накатилась маленьким сверкающим бриллиантиком влага… Сил не хватило попросить сына: «Уходи… уходи…» Ему опасно было находиться рядом. Отец понимал — пришли за ним…
Он прижал малыша к своей груди. Они так и лежали в обнимку, испачканные своей и чужой кровью, и отец что-то шептал, успокаивал в полусознании и покрывающем его забытьи. Мальчишка повел головкой, словно поуютнее умещаясь под шеей отца, и, всхлипывая, припал ушком к полным запекшимся губам отца.
Какие слова вливались в это розовое детское ушко, нам никогда не узнать. Но, думаю, слова утешения одинаковы на белом свете — что у диктатора, что у жестянщика…
В том диком пекле затерялся малый след… Где-то — пепелинкой в пепле… И некому отмстить, ответить… Мужчин в роду не стало — их истребили. Прошелся сапог солдатский по всей семье и роду Аминов.
Полковник Кузнеченков, отвернувшись от Амина с сыном, вымученно сказал Алексееву: «Пойдем отсюда — не могу…» Знать бы им, что они — последние, кто видит Амина живым. Почему они, медики, бросили тогда их — Бог его знает, и он один им судья. Когда военврачи бежали по коридору, ударило с адским грохотом, разорвалось пространство, и взрывной волной их отбросило к двери, за которой они и укрылись. В зале было темно и пусто, из высоких широченных окон, с уже полностью выбитыми стеклами, немилосердно обдувало холодным воздухом и доносились звуки выстрелов и взрывов. Они встали в проемах окон, прячась от случайной пули: Кузнеченков — в простенок слева от окна, Алексеев — справа. Так судьба их и разделила в этой жизни.
Распахнется от удара ногой дверь, и грохот этот ударит не по перепонкам, а шибанет с жуткой силой по сердцу в предчувствии еще неугаданной беды, и в темноте, из губительной тьмы, запульсирует долгая автоматная очередь — предвестник кончины… Кто стрелял, зачем — поди разберись в пылу и азарте атаки.
И сегодня, годы спустя, убивец молчит. Один он влетел, один полоснул от бедра или навскидку, и один он знает об убитом враче и своем невольном согрешении. Или же прикрылся щитом, загодя заготовленным «комитетчиками», осознающими — позор надобно скрыть: свой своего порешил, на тот свет отправил. Думали, думали, пока не решили — бах его! — в шкаф: «спрятали» в нем полковника медицинской службы, главного терапевта. И как после такого не сплюнуть в сердцах и не выругаться. Угораздило же бестолочей, без всякого почтения к военному человеку, определить его принять смерть в затхлом запертом шкафу. Не стану резонерствовать о том, что залы резиденций — это не коммунальные московские квартиры, в которых вдоль стен и по углам в нагромождении теснятся и шифоньер от бабушки, и гардероб от дедушки, и шкаф от тетушки, и тумбочка от времени былого. А ведь как оправдывается боец Сергей Коломеец годы спустя (2009 г.): «Нам инструкция была дана: если комната пуста, дать контрольную очередь по мебели, по шкафам и под кроватью».
После таких слов становится понятно, почему Виктора Петровича ловко «упрятали» в шкаф и упорно продолжают «прятать» и сегодня. И при этом еще намекают нам: инструкция, мол, всему виной — лупить приказано с бедра да веером без размышлений. А потому боец здесь ни при чем — попал под руку человек, а пуля, как известно, тем более шальная, — дура. Но вот беда: где ударит — там и дыра. Непредумышленно все вышло, а человека нет. Нам пояснили, мы — прозрели, и вроде бы не так уж «удручающе» полковник и убит…
А ты все же пойди, боец, повинись перед сыном полковника — адрес его я тебе подскажу. У тебя, наверное, внуки растут — для них это важно. А может, вовсе и не трусишка он, этот молчун, может, убит был в том бесславном бою? Или позже за грехи ему воздалось — пулей сражен был. Тогда они — квиты, и где-то там, высоко-высоко, их кто-то справедливо рассудит. И — простит…
