— Тогда говори.
— Хорошо. — Он собрался с мыслями, а она нетерпеливо смотрела в его глаза, словно пыталась прочитать эти мысли. Тогда он заговорил так же, как говорили с ним самим. Тут не было места недомолвкам.
— Я знаю, что немцы переориентировали вашу горную промышленность. Они закупают не только железную руду, но и большое количество таких материалов, которые нужны для создания особо качественных сталей. С моей точки зрения, это значит, что они начали выпускать особо опасные для нас танки и самоходные пушки. Мне нужно знать, так ли это, и услышать хотя бы приблизительное описание этих возможных машин. Твоего отца, несомненно, пригласят на заводы, которые съедают норвежскую руду и руду «Трафика», — это принято у промышленников, а немцам, после недавних поражений, крайне необходимо похвалиться своими силами. Они знают, что твой отец не выдаст их секретов. Но если ты пожелаешь, ты можешь увидеть все это моими глазами…
— И только-то? — но тут же устыдилась необдуманного ребяческого восклицания и сказала значительно, строго: — Я буду твоими глазами там!
Это прозвучало как клятва.
Все другие слова показались бы легкомысленными, поэтому она заторопилась к машине.
Только когда они подъезжали к городу, она вдруг спросила:
— Неужели это так важно для тебя?
— Видишь ли, — осторожно объяснил он, — немцы потерпели крупнейшее поражение за всю войну. Сейчас у них идет перегруппировка сил. Они считают, что решающее сражение, а вместе с ним и их победа, произойдет летом, когда танки смогут маневрировать без помех. Мы должны встретить их во всеоружии и разгромить их до конца! Возможно, это сражение не будет еще концом войны, слишком далеко они прорвались в Россию, но оно должно стать началом их конца, как Сталинград стал могилой их армий…
— Я понимаю и все-таки чувствую себя странно. Неужели я могу сделать что-то такое, от чего будет зависеть ход истории?
Он улыбнулся и пошутил:
— У нас говорят, что ход истории от отдельной личности не зависит, но каждая личность участвует в историческом процессе на той или другой стороне борющихся сил.
— Но ведь есть же нейтральные страны, люди, личности?
— Нейтральная Швеция так много дала Гитлеру, что я судил бы ее за этот нейтралитет! — жестко ответил он.
— Да, ты прав, — грустно ответила она.
Она остановила машину у парка, прильнула на мгновение, тихо отстранилась, сказала:
— Я сделаю все, что смогу! — и это тоже прозвучало клятвой.
Глава четвертая. Выстрел из темноты…
1
«На железных дорогах Франции резко увеличилось количество актов саботажа и диверсий. Французские патриоты изо дня в день наносят чувствительные удары по коммуникациям, которыми пользуются немецкие оккупанты. В районе Марселя за одну неделю пущено под откос 6 немецких поездов с военными грузами. Близ Лиона железнодорожники организовали столкновение немецкого воинского эшелона с товарным поездом. В Парижском районе только в феврале месяце выведено из строя 68 паровозов»
Совинформбюро. 20 марта 1943 г.
Неделя, о которой говорила Вита, не пропала даром. Толубеев проштудировал данные о вывозе различных руд норвежскими промышленниками и «Трафиком» за весь тысяча девятьсот сорок второй год и за первые два месяца сорок третьего. Что ни говори, а заместитель наркома, вспомнивший при прощании с Толубеевым великого русского химика, был прав. Имей Толубеев такое же гениальное прозренье, какое было у Менделеева, он бы, наверно, смог понять, что за пиво варят немцы против русской браги…
Так он думал и говорил про себя в уме, уничижая себя от ярости, ибо не все было доступно пониманию в скупых цифрах отчетов. Но тем не менее кое-что он понял, кое-что высчитал, некоторые вещи просто угадал. К концу недели он, опираясь на процентное исчисление поставленных немцам присадочных материалов, вывел, например, формулу «сверхвязкой» стали, которую могли бы отлично варить немцы. Такая сверхвязкая сталь могла быть весьма опасна, если бы немцы пустили ее на броню. Восьмидесятивосьмимиллиметровый бронебойный снаряд-болванка при ударе по листу такой стали, всверливаясь в нее, начисто терял бы скорость. Но тут Толубееву представился такой танк, похожий на ежа из торчащих из него снарядных хвостов, и он просто записал поразившую его формулу: вязкая и сверх вязкая сталь могли пригодиться тоже, если не на поле войны, так в мирных условиях.
Он строил формулы стали ванадиевой, марганцевой, молибденовой, вольфрамовой, но все это были только догадки, не подкрепленные опытом лаборатории.
Однако в пятницу Толубеев, сократив формулы до предела нескольких строк, снова отправился в больницу навестить рыжего великана Ранссона. Так же, как и в прошлый раз, прихватил и сигарет и выпивки.
Ранссона он нашел в приемной. Рыбак уже переменил больничный халат на цивильное платье, только рука была еще на привязи. На вопрос Толубеева, почему рыбак поторопился выписаться, Ранссон, криво улыбаясь, ответил, что профессиональный союз рыбаков отказался оплачивать лечение.
— Заявили, что пулевое ранение не есть трудовая травма! — пояснил он.
— Неужели немцы вмешались? — удивился Толубеев.
— В профсоюзах и своих фашистов хватает! Особенно среди бонз!
Это была новая сторона вопроса. Кажется, деятели норвежских профсоюзов должны были бы помнить судьбу своих собратьев в Германии, где фашисты начисто разгромили всю оппозицию, загнав функционеров в концлагеря…
— А кое-кто из наших бонз считает, что авторитарный фашистский профсоюз лучше множества разобщенных и всем недовольных рабочих организаций! — усмехнулся Ранссон.
От больничной передачи он не отказался, записку Толубеева сунул в карман, сказал:
— Ко мне лучше не заходить — старуха считает, что я ввязался в грязное дело. Правда, она думает, что я занялся контрабандой, но моим дружкам от этого не легче, готова помелом гнать. Я вам буду звонить сам каждую среду от одиннадцати до двенадцати: пароль — инспектор надзора. Почему не отремонтирована ваша лодка? Под такой грозный рык можно без опаски уговориться о свиданье.
Он помахал здоровой рукой на прощанье и побрел по длинной портовой улице, не оглядываясь. Толубеев, смотря в его широкую спину, невольно подумал, что этот человек товарища никогда не подведет.
Суббота прошла в тоскливом ожидании вестей от Виты. И она позвонила, но… из Берлина. Фрекен Сигне — секретарь Масона, — с неистребимым любопытством наблюдавшая за таинственным русским, опрометью вбежала в его комнатушку номер шесть, торопя:
— Вас к телефону! Берлин!
Странно далекий, милый тоскующий голос звучал словно из марсианской пустыни:
— Вольёдя, милый, я задерживаюсь! Но я помню, помню!
В Берлине она не осмелилась говорить по-русски, но он и так понял, что ее «помню, помню» относится не только к тому чувству, которое она и не хотела забыть и избыть, а и к тому разговору, которым он приобщил ее к своим заботам. На вопрос: «Когда ты вернешься?» — она жалобно ответила: «Не знаю, не знаю!» — и он подумал, что Арвид Масон, наверно, постарается удержать ее в Германии до старости или, во всяком случае, до того, пока Толубеев не исчезнет навсегда. Толубеев даже спросил: «Но ты вернешься?» — и с чистой радостью услышал страстное: «Да! Да! Да!»
В час дня к нему поднялся Севед Свенссон и пригласил к себе в усадьбу на уик-энд. Оказалось, что Вита позвонила и ему и попросила позаботиться о «госте». Толубеев спрятал свои бумаги и с радостью отдался дружескому гостеприимству Свенссонов.
Старший Свенссон, сидевший на машине, встретил его не только любезно, но даже изумленно:
— О, да вы совсем поправились!
Толубеев и сам чувствовал себя совершенно здоровым. Вероятно, главным лекарством все-таки было огромное нервное напряжение, которое он испытывал все это время, но многое зависело и от того, что Андреен и его жена тщательно заботились о нем, кормили до отвала, а нужная работа, как бы ни была она сложна, еще никого, говорят, до могилы не доводила. И Толубеев уже привык к тому, что торчавшие во все стороны мослы снова обросли мясом. Но для Свенссонов, не видавших его с того самого памятного дня, перемены, происшедшие с ним, казались чудом.
Усадебка Свенссонов скорее была похожа на крестьянский хутор. Но Толубеев провел уик-энд прекрасно. Много ходил на лыжах, сытно ел, дружески разговаривал с людьми, которые, если и не все его мысли понимали и принимали, так хоть старались добросовестно понять. В воскресенье вечером они так долго засиделись с этими разговорами за столом, что разошлись уже прямо в постели.
Он не знал, что сделал Ранссон с его записями, но надеялся, что они уже на столе у Корчмарева, а то и у заместителя наркома. А если это так, то там, в России, их уже рассматривают специалисты, а возможно, в какой-то лаборатории кто-то уже пытается сварить сталь по этим рецептам. И это в известной мере успокаивало его…
