легче, чем сделать: при каждом шаге у меня сжималось сердце и тошнота подступала к горлу.
— Эге? — кричал я.
— Слышу! — издалека отвечал мне голос Бориса. Он звучал все дальше и дальше. Я уже должен был дойти до другого шоссе, но разве в такой темноте поймешь, сколько ты прошел и прямо ли шел все это время. Я стал подбадривать себя песней.
— Был на дальней улице, — пел я, — деревянный дом…
— Эге? — донесся до меня испуганный голос Бориса. Он, наверное, решил, что я сошел с ума.
Песня меня успокоила. Не знаю, отчего это происходит, но много раз приходилось мне потом замечать, что, когда очень страшно, нет лучшего средства, как петь. Я шел уже совсем уверенно, и мне удалось заставить себя почти позабыть о снарядах, как вдруг опять засвистело над моей головой и рвануло где-то совсем рядом. В темноте это было непереносимо. Даже не поняв, где упал снаряд, спереди или сзади, я завертелся волчком и побежал, не думая о направлении, просто для того, чтобы куда-нибудь бежать. Когда со мной были Борис и Вася, мне было легче, — стыд заставлял меня держать себя в руках, — теперь же я потерял голову и, наверное, бросил бы свой мешок, если бы не забыл о нем. От страха я перестал чувствовать его тяжесть. Еще раз рвануло где-то рядом, я повернул в другую сторону, ногой попал в какую-то яму, упал, с трудом вылез и побежал снова. Я бежал, вероятно, дольше, чем следовало, потому что, когда остановился и долго стоял, прислушиваясь, ни один снаряд не просвистел над моей головой. Может быть, я давно выбежал из зоны обстрела. Мне стало очень стыдно.
— Вот дьявол! — сказал я громко и засмеялся. Потом посидел немного, передохнул, пригладил слипшиеся от пота волосы и закричал: — Эге! Боря!
Никто не откликался. Какой-то шум доносился до меня. Как будто кричали люди и ржали лошади и гудели моторы.
«Может быть, немцы?» — мелькнула у меня дикая мысль. Но я тут же рассмеялся и пошел на шум. У меня еще дрожали колени и мне трудно было итти, но все ближе и ближе слышались выкрики людей, стук колес, рев моторов. Неожиданно я споткнулся и чуть не упал. Передо мной поднимался крутой склон дорожной насыпи. Я положил на землю мешок и стал подниматься по склону, руками и ногами цепляясь за камни.
— Медсанбат! Медсанбат! — заорал кто-то на шоссе.
На секунду вспыхнули синие фары и сейчас же погасли. В сияем свете я увидел синюю лошадь, которая, изогнув шею, била асфальт копытом.
— Товарищи командиры! — надрывался чей-то голос. — Где первый СП? Ко мне, товарищи командиры!
— Заворачивай, чорт! — рявкнул кто-то совсем рядом со мною, и колесо, чуть не срываясь с насыпи, проехало по верхним камням откоса. И вдруг, заглушая все, зарычал мотор грузовой машины, и шофер крикнул из кабинки:
— Посторонись, дьяволы, перееду! — И все это время непрерывно шаркали по асфальту подошвы, как будто какие-то люди шли торопливо не в ногу, не в такт.
Я стоял оглушенный, не понимая, что происходит, не зная, к кому обратиться, кого спросить. Совсем рядом со мною по краю шоссе прошли быстрыми шагами какие-то люди, и один из них сказал взволнованно и громко:
— Генерал сам приехал.
— Что тут генерал сделает? — ответил усталый голос и вдруг выкрикнул зло и отчаянно: — Из первого СП есть кто-нибудь?
— Задавлю! — рявкнул шофер, и мотор грузовика заглушил все остальные звуки.
А потом снова шаркали подошвы и издалека доносился чей-то томительный крик:
— Медсанбат девяносто шесть, медсанбат девяносто шесть!
И вдруг стало совершенно светло, как будто повернули выключатель. Лампа необычайной яркости повисла в воздухе над дорогой. Она опускалась так медленного казалась совсем неподвижной, а немного выше ее, над самой дорогой, летел самолет. Снизу он был ярко освещен, я увидел крест на крыле и понял, что это немецкий наблюдатель, сбросивший осветительную ракету. Я видел, или мне казалось, что я вижу, как летчик в кожаном шлеме высунул голову за борт самолета и внимательно и равнодушно смотрел сквозь большие очки на дорогу. А по дороге отступала армия. Шагали красноармейцы. Ехали повозки с красными крестами. Рвались вперед машины, тычась тупыми мордами в зады повозок, и по краям дороги стояли люди и вызывали, надрываясь, — кто первый СП, кто — медсанбат девяносто шесть…
Когда дорога осветилась, красноармейцы, бредущие усталой походкой, и ездовые на передках повозок, и люди, стоящие у обочин шоссе, невольно втянули головы в плечи.
— Глядит, сволочь, — растерянно усмехнувшись, сказал проходивший мимо меня красноармеец и искоса посмотрел на самолет. Наверное, так же, как и я, он чувствовал на себе пристальный взгляд этих нечеловеческих, внимательных и равнодушных глаз летчика в шлеме и в круглых больших очках.
Так же неожиданно, как зажглась, осветительная ракета погасла. И как только стало снова темно, опять заревели моторы автомашин, задребезжали колеса, снова стали шаркать подошвы.
Потом рядом со мной остановились два человека. Я видел только их черные силуэты и слышал их бесконечно усталые голоса.
— Вы откуда сейчас? — спросил первый.
— Из той деревни, где церковь, — ответил второй.
— Ну?
— Отдали!
И тогда первый снял фуражку, провел рукою по волосам и проговорил:
— Господи, только бы перелом, только бы перелом…
— Раздавлю, — надрывался шофер, — отцепляй, дьявол! Куда едешь?
— Медсанбат девяносто шесть, медсанбат девяносто шесть! — и уныло шаркали подошвы по ровному асфальту шоссе.
Когда осветительная ракета летела с самолета, я успел заметить мелькнувшую на секунду высокую трубу завода. Теперь я знал, где нахожусь, и, как только снова стало темно, отдышался, подобрал свою картошку и зашагал домой. Я быстро пришел по темным и мертвым улицам и заколотил в дверь нашего дома.
Мне открыл отец.
— Где ты пропадал? — начал он, но я его перебил:
— Армия отступает. Немцы у самого города.
— Тише, — прошептал отец и оглянулся на дверь в столовую. Она была прикрыта. — Тише, не надо поднимать паники: мало ли что на войне бывает. Не надо паники, мальчик.
И тогда я понял, что он знал это раньше. Что он понимал, почему пылают пожары и какие это глухие удары слышны в городе по вечерам. И, вспомнив с удивительной ясностью все, я понял, что и Николай, и дед, и даже мать все это понимали. Тогда я перевел дыхание, вытер платком лицо и пригладил волосы.
— Хорошо, — сказал я, — ты не бойся, я ничего.
И он посмотрел на меня и ласково похлопал по плечу. Я открыл дверь и вошел в комнату, внешне уже спокойный.
И это был первый из уроков,
