— Выясните поосторожней, кто автор опубликованной в газете заметки о происшествии, — распорядился Лукаш.
Проверка дала довольно неожиданные результаты: репортер, сообщивший о происшествии, уже две недели как выехал из Чехословакии и сейчас находился в Румынии.
Антонин, продолжая расследование, вскрыл новую деталь: газета с заметкой о происшествии была набрана и отпечатана за три часа до обнаружения трупа на рельсах. Тогда Лукаш распорядился начать розыск Нерича. Факты говорили сами за себя. Не только причастность в прошлом к разведывательной работе заставила Нерича пойти на такую авантюру. Очевидно, и в настоящем было нечто, что толкнуло его на крайний шаг. И это нечто можно было установить лишь с помощью самого Нерича.
Все складывалось так, что Лукаш и по своему служебному долгу, и как коммунист, и как человек, и, наконец, как отец Божены был кровно заинтересован в поимке Нерича.
Никаких улик против Нерича, кроме того, что он в довоенной Чехословакии состоял на нелегальной разведывательной работе, пока не было. Но сердце старого Ярослава подсказывало ему, что он столкнулся с опытным, прошедшим большую выучку и имеющим большую практику врагом.
Ярослав остро и болезненно переживал происшедшее. Оно давило на него двойным прессом. С одной стороны, Ярослав не мог простить себе, как он, работник Корпуса национальной безопасности, человек, обязанный служить примером политической бдительности, — как мог он оказаться таким слепцом и не разглядеть в Нериче чужака? Этому ли учила его партия и опыт жестокой борьбы в подполье? Как мог он, старый коммунист, оставаться равнодушным — или почти равнодушным — к связи его родной дочери с Неричем?
С другой стороны, Лукаш мучился, видя, что жизнь Божены изломана. Она не меньше, если не сильней, чем он, переживала трагедию их семьи.
— Изловить негодяя! Изловить во что бы то ни стало! — повторял Лукаш.
1
— Вы помните, как складывались наши отношения в годы протектората? — спросил Антонин.
Гоуска кивнул головой.
— Благодаря тому, что о вашей принадлежности к гестапо знали лишь мы двое, вы уцелели. Только поэтому уцелел и я.
Гоуска опять кивнул в знак своего полного согласия.
Они встретились поздней ночью в пражском особняке Гоуски. На круглом столике у стены стояли чашки с недопитым черным кофе.
Гоуска высасывал сок из тонко нарезанных ломтиков лимона.
Слива медленно расхаживал по кабинету из конца в конец.
Ворсистый ковер заглушал шум его шагов.
— Я сказал вам, что готов принять участие в общем деле, — продолжал Слива, остановившись против Гоуски. — Но я хочу сначала уточнить наши взаимоотношения. — Следуя примеру хозяина, он взял в рот ломтик лимона и вытер руку салфеткой. — Кажется, я имею право оговорить свои условия?
— Что вы, что вы!.. Об этом не может быть и речи, — ответил Гоуска, выплевывая зернышки.
Слива не торопился. Памятуя указания Ярослава, он действовал рассудительно, спокойно, взвешивая каждое свое слово. Он хотел, чтобы Гоуска хорошо его понял, и старался говорить коротко и ясно.
— Во-первых, я знаю только вас. Пока. А дальше будет видно. Поэтому, ради бога, не сводите меня ни с кем без особой на то надобности. Согласны?
— Безусловно.
— Во-вторых. Как в свое время вы меня, так теперь я вас буду информировать устно и ни в каком случае не письменно. Представьте себе на минуту, что та устная информация о Владимире Крайне, которую вы в свое время дали гестапо, была бы закреплена вами в письменной форме. А? Допустим на минуту, что такой изобличающий документ дожил бы до наших дней? Ведь он послужил бы основанием для ареста не только Крайны, но, пожалуй…
Гоуска промычал что-то нечленораздельное. Он не любил, когда затевали разговор о его былых подвигах, и поэтому поспешил перебить Сливу:
— Согласен с вами полностью. Информируйте меня устно.
— Отлично. И последнее условие. Я буду выполнять только те ваши поручения, которые мне по силам и не смогут поставить под угрозу провала. В этом, я думаю, вы заинтересованы не меньше, чем я. Мой провал — это ваш провал. И наоборот.
— Договорились! — Довольный тем, что все решилось так быстро, Гоуска приподнялся. — Вашу руку. А теперь вот что скажите, — он пытливо посмотрел на Сливу и подмигнул глазом. — В каком положении сейчас расследование гибели врача Нерича? Ну, вы знаете… об этом сообщалось в газетах в прошлом месяце.
— По-моему, расследование зашло в тупик. Во всяком случае, насколько мне известно, до сих пор не удалось установить, сам ли Нерич покончил с собой или его столкнули под поезд. А почему это вас интересует?
Гоуска подошел к Сливе и сказал доверительно:
— Я буду откровенен. Наши общие друзья заинтересованы в том, чтобы расследование никогда не вышло из тупика. — Он рассмеялся и добавил: — Из безнадежного тупика.
— Так оно, видно, и будет, — успокоил Слива. — Все перспективы утеряны, если они вообще были. Да и сам Нерич не стоит того, чтобы его гибелью так долго занимались.
— Вы думаете?
— Конечно. А теперь разрешите мне задать вам один законный вопрос.
Гоуска выразил живейшую готовность слушать.
— Пожалуйста.
— Вы уже не раз в беседах со мной употребляли слово «друзья». Я прошу расшифровать: кого вы имеете в виду? Учтите, что меня интересуют не фамилии. Я хочу знать: американцы они, англичане или французы?
Гоуска тихо рассмеялся.
— Я сейчас объясню, для какой цели мне это нужно, — проговорил Слива.
Через его руки, сказал он, в Корпус национальной безопасности попал документ. Он компрометирует одну американскую чету, проживающую в Праге. Если информация об этом документе попадет в руки англичан или французов, то они, вне всяких сомнений, используют ее в своих интересах и доставят большие неприятности американцам. Слива в этом не заинтересован. У него есть на этот счет свои соображения. Если угодно, он их изложит.
— Друзья — это американцы! — выпалил Гоуска. — Кроме них, я никого не признаю и вам то же советую. А что это за документ? Сказать по правде, вы меня заинтриговали.
Слива охотно ответил на вопрос Гоуски. Дело вот в чем. До войны в Праге жил американский дипломат Прэн. Его знали как Прэна — и только. И сейчас его знают не больше. Но не он главное действующее лицо в этой истории. Речь идет о его жене Эльвире. Антонину Сливе, как «сотруднику» гестапо в период войны и сотруднику Корпуса национальной безопасности после войны, известно, что Эльвира не американка, а немка. Ее фамилия Эрман. Профессия — шантанная танцовщица. У нее есть брат Мориц Обермейер, бывший гестаповец в чине штурмбаннфюрера. Где он сейчас, сказать трудно. На днях, будучи дежурным по Корпусу, Слива принял двух польских артистов. Они и вручили ему документ, о котором сейчас идет речь.
— Дева Мария! — всплеснул руками Гоуска. — Это чрезвычайно интересно!
— Я тоже держусь такого мнения, — подтвердил Слива, достал из кармана бумаги и подал их Гоуске. — Читайте.
Гоуска торопливо подошел к письменному столу, наклонился и при свете настольной лампы прочитал документ:
«Считаем необходимым поставить в известность органы национальной безопасности дружественной нам Чехословакии, что в ее столице нашла себе пристанище некая Эльвира Эрман, ныне жена дипломатического работника США Прэна. Эльвира Эрман, известная танцовщица, по национальности немка, в период оккупации гитлеровцами Польши выступала в ночных локалях Варшавы под именем Регины Манон. Сотрудничала с гестапо и была интимно близка к известному всей Варшаве артисту ревю, варьете и кино Иго Симе. Иго Сим — ополячившийся немец. Некоторое время он выступал партнером звезды увеселительного мира польской столицы — Ганки Ордонки, впоследствии графини Тышкевич. Иго Сим тотчас по приходе фашистов сбросил с себя маску нейтральности. Он сделался значительной фигурой в администрации оккупантов. При содействии Эльвиры Эрман — Регины Манон он выдал гестапо виднейших патриотов из артистических кругов Варшавы. В самый разгар репрессий и террора польские артисты выбрали из своей среды делегацию во главе с популярным артистом, режиссером театра „Атенеум“ Стефаном Ярочем и направили ее к Симе. Они не знали, что аресты проводятся по инициативе и благодаря предательству самого Симы, и надеялись, что он, как их бывший коллега, оградит артистов от репрессий. Иго Сим принял делегацию, выслушал Стефана Яроча, а потом плюнул ему в лицо и избил на глазах у всех. Польские патриоты не простили этого гнусного поступка. Вскоре обнаружили труп Иго Симы: он был повешен в своем служебном кабинете. Гестапо при активном содействии Регины Манон схватило и казнило более двадцати артистов, а Стефана Яроча бросило в Освенцим. Вслед за этим исчезла Регина Манон. Она знала, что ей не миновать карающей руки патриотов. И вот теперь она объявилась в Праге, о чем мы и ставим вас в известность».
