– Черкасов! – в ту же минуту назвал его фамилию Корчагин.
Антон встал, желваки его напряглись, он даже почувствовал, как они неестественно обтянуты кожей, – еще чуть – и она лопнет.
– «Против»!
Корчагин должен был перейти к следующей фамилии, но он опустил тетрадку со списком и пристально посмотрел на Антона.
– Я понимаю, когда в поддержку Карасева голосуют его соклассники, ученики параллельного класса, это ложно понимаемое товарищество, семейственность, так сказать. Но ты почему, Черкасов? Чем ты такое свое мнение мотивируешь, как его объясняешь?
Корчагин отлично знал, что он делает. В списке еще полтора, а то и два десятка фамилий. Антон – самый в зале молодой, неопытный, это первое в его жизни собрание. Он должен чувствовать и наверняка чувствует себя робко, неуверенно в такой человеческой массе, где все старше его, под взглядами более сотни глаз. Сейчас Корчагин ввергнет его в нелегкое затруднение, заставит помучиться под пулями своих едких, пристрастных вопросов, смутиться, растеряться, покраснеть, потерять дар речи и перейти на заикание, и в конце концов изменить свой ответ. И те, что ждут по списку своей очереди и собираются сказать «против», увидев незавидное положение Антона, его муки в тщетных поисках убедительного объяснения, не захотят для себя того же, посчитают за лучшее перебежать в противоположный лагерь и скажут «за»!
Кровь забилась в висках у Антона.
Сказать о том, что он до этого мгновения думал, чувствовал, он понимал, – не произведет впечатления, покажется ничтожно слабым в этой накаленной обстановке. Нужно было что-то совсем другое, что не просто опрокинуть, отмести. Что несло бы в себе что-то разящее, как удар стального клинка, и было бы сильнее всех уже приведенных доводов, и сильнее всего, что можно было услышать в противовес. Но что он мог ответить Корчагину?
Бывают же озарения! В те дни, когда он готовился к приему в райкоме и прочитывал множество газетных статей, чтоб его не поймали на каком-нибудь Чойбалсане, он читал и о том, что происходило в стране несколько лет назад. Страна жила нервной, напряженной, кипучей жизнью; состоялся съезд передовиков-комбайнеров, в президиуме находился Сталин. Один из участников съезда в своей речи с трибуны рассказал: среди передовиков сельского производства есть дети кулаков, сосланных в Сибирь, они давно уже живут отдельной жизнью от своих родителей, стали хорошими механизаторами, специалистами сельского хозяйства, но их по графе о соцпроисхождении на принимают в члены колхозов, на учебу в сельхозтехникумы, а иногда даже на курсы трактористов. Это неправильно. Почему сын должен страдать за то, что сделал отец? Сталин, внимательно слушавший каждого выступавшего, подал из президиума реплику: я тоже считаю, что это неправильно. Сын за отца не отвечает!
И фраза эта была тут же подхвачена, пошла гулять по устам, по стране, спасая судьбы многих ни в чем не повинных, хороших людей, желавших жить нормальной трудовой жизнью.
Но потом эту фразу в печати перестали повторять. А народ ее крепко помнил.
Антон под пронзающим взглядом Корчагина тоже вспомнил ее. И сказал:
– Чем я объясняю свой ответ? А тем, что товарищ Сталин сказал: сын за отца не отвечает! А вы хотите поступить против Сталина. Наказать сына за отца. А чем виноват сын? У него своя жизнь, свой путь. Он что-нибудь сделал против своей страны? Нет! Я за то, что его нельзя наказывать. Это значит – пойти против Сталина. Сын за отца не отвечает!
Что тут началось!
Зал, та его часть, что была на стороне Аркадия, словно ждала для себя искры, какого-то нужного слова. И эти слова прозвучали. Зал взорвался. Десятки голосов закричали: «Правильно! Правильно! Сын за отца не отвечает! Товарищ Сталин прав! Сталину – ура!!! Да здравствует товарищ Сталин! Сын за отца не отвечает!»
Кто-то топал ногами в пол, кто-то бешено бил в ладоши, кто-то, выдернув из-под себя стул, колотил, как в барабан, в его сиденье кулаком.
Корчагин выглядел как человек, у которого почва уходит из-под ног. Лицо его было перекошено.
– Прекратите! – кричал он исступленно. – Это демагогия! Товарищ Сталин действительно сказал такие слова, но он сказал их совсем в другой исторической обстановке, в разгар борьбы с кулачеством. Когда на свою сторону надо было перетянуть все здоровые элементы в деревне, в том числе из кулацких семей. А сейчас у нас совсем другое! Прекратите орать, сядьте на свои места!
Но зал его не слушал.
– Сын за отца не отвечает! Сын за отца на отвечает! Так сказал Сталин. Товарищу Сталину – ур-р-ра!!! Да здравствует товарищ Сталин!
До Корчагина дошло, что когда полсотни человек, комсомольцев с огненно-красными значками на груди, неистово, с ликующими лицами, размахивая над головой, руками, кричат: «Да здравствует товарищ Сталин!» – кричать им в ответ: «Прекратите! Это безобразие! Молчать!» – означает не что иное, как то, что еще в этот же вечер можно стать пассажиром «Черного воронка» и последовать туда, куда эти автомобили ночами напролет доставляют всех своих безбилетных пассажиров.
Беснованье продолжалось еще с четверть часа, не меньше. Корчагин просто сидел понуро за столом и ждал, не пытаясь остановить зал.
Наконец наступила относительная тишина. Кое-как продолжили голосование, занялись подсчетом голосов.
– Большинство – «против»! – крикнул в зал Наум, заглядывавший в списки Корчагина и председателя счетной комиссии из-за их спин.
– Я должен сделать замечание вашему секретарю, – сказал недовольно Корчагин, обращаясь к собранию. – Он не умеет себя держать, нарушает порядок. Райком подумает насчет вашего секретаря – оставлять ли его на этом месте. Результаты голосования должен объявлять председатель счетной комиссии. Да, это так, большинство голосов «против». Но не считайте, что вопрос о Карасеве сегодняшним голосованием решен. Поскольку собрание проходило с явными нарушениями, я имею в виду, какой неправильный тон задал своим выступлением ваш секретарь Левин, самовольно взяв слово, райком пересмотрит результаты голосования и в ближайшем будущем к товарищу Карасеву мы обязательно вернемся.
Когда выходили из зала в гулкий, выложенный голубовато-зеленой плиткой вестибюль, чья-то рука коснулась сзади плеча Антона. Это был Вовка Головин. На собрании он был только зрителем. В комсомол его еще не приняли, и, похоже, он и не собирался вступать во избежание лишних тягот и обуз. Толстые губы его кривились в усмешке.
– Ну вот скажи мне, – шире раздвигая свою ухмылку, спросил он у Антона. – И на какой хрен понадобилось тебе выскакивать с этим твоим «против»? Из комсомола райком Адика все равно выпрет, раз уж взялись. На своем бюро, такая власть у них есть. А тебя в «отверженные» зачислят. И уже никогда не отмоешься. Я слыхал, тебе предложили вожатым в лагерь летом поехать? Черта с два теперь поедешь! Это я тебе точно говорю!
Володька по натуре был недобр, любил злопыхательство. Но в данном случае оказался полностью прав. Больше о курсах вожатых, о Чертухинском лагере с Антоном ни Корчагин, ни другие райкомовцы не заводили речи.
Зимой, в длинные январские двухнедельные каникулы – с трескучими морозами, ломким хрустом снега под ногами, разукрашенными елками: на городской площади, в фойе всех городских кинотеатров, в музыкальном школьном зале, где произошло шумное комсомольское собрание, отзвуки которого прокатились по всему городу, по всем школам и долго не затихали в виде всевозможных пересудов, доходящих до полного вымысла, просто фантастики, вроде того, что споры закончились дракой одной части комсомольцев с другой, – вот этой снежной, морозной, елочной зимой, навсегда оставшейся Антону памятной, его постигла новая влюбленность, на этот раз совсем особенная, исключительная по глубокому захвату чувств, силе и долговечности, протянувшаяся на десятилетия и потом, в один из дней, разом, в момент, полностью и навсегда оборванная несколькими строчками полученного Антоном письма…
Началом опять послужил каток, устраиваемый каждую зиму на футбольном поле стадиона недалеко от дома Антона, на Грузовой улице, – с высоченными снежными валами по краям, воткнутыми на их гребне пушистыми елочками, гирляндами разноцветных лампочек над плоскостью гладкого льда, отражавшего их в себе, как в озере.
По широкому кругу, пролегающему на месте летней беговой дорожки, звеня и скрежеща о лед коньками, текла пестрая река катающихся. На краю ледяного поля, возле снежного вала, чернели кучки отдыхающих; зимний стадион был не только местом катания, но и местом встреч, знакомств, разговоров о новостях.
Антон медленно проехал пару кругов, рассматривая тех, кто стоял вдоль обрамлявшего ледяное поле вала. Знакомых ребят и девочек из его школы в этот вечер почти не было. Но вот он увидел группку человек в шесть из соседней школы, восьмой, располагавшейся на проспекте Революции, главной улице города. Дворы восьмой и пятой, в которой учился Антон, на улице Энгельса, параллельной проспекту, соединялись. Весной и осенью, в теплые дни, выйдя во дворы на перемене, ученики восьмой и пятой смешивались и почти все были между собой знакомы. Антон тоже знал многих, как с приятелями встречался с ними на улицах, в кино, на стадионных трибунах в дни футбольных матчей, спортивных соревнований и праздников.
