Немцы перевернули в сторожке все вверх дном, но путевого обходчика не тронули. Вскоре на дрезине прибыло человек двадцать, рассыпавшись в разные стороны, они пошли прочесывать автоматными очередями лесопосадку вдоль железнодорожного полотна…
К утру, захватив труп часового, немцы уехали. У железнодорожной будки появился новый часовой.
Рана оказалась гораздо опасней, чем думалось сначала. Предплечье опухло, посинело, началось нагноение. Уже вторую неделю провокатор, назвавшийся Семеном Рубаном, отлеживался на чердаке одного из домиков на окраине города. Путевой обходчик тогда очень помог ему уйти от преследования.
Родион (так назвал себя железнодорожник), перевязав рану и оставив пищу и воду, заставил «Рубана» пролежать весь день в кустарнике. И только на следующую ночь доставил сюда. Рана к этому времени перестала кровоточить, засохла. Казалось, пройдет еще несколько дней и он будет здоров. Но болезнь осложнилась.
Тетя Фрося, хозяйка квартиры, на попечение которой был отдан раненый, была на редкость неразговорчивой, но очень доброй женщиной. Не посвященная во все детали, она заботливо ухаживала за раненым. Она-то и забила тревогу.
Андрей Михайлович, которому доложили об ухудшении здоровья раненого, встревожился.
— Черт возьми, как некстати. Он нам нужен здоровым: иначе перепортит все. Придется лечить. Нашим городским врачам это делать рискованно. Как ты думаешь, Глеб Феликсович?
— Да, пожалуй. Обратимся, наверное, к командиру партизанского отряда. У него сейчас два опытных врача и какая-то студентка-медичка, по-моему с последнего курса. Ее и подключим.
…Вскоре на окраине города, где укрывался «Рубан», появилась Нина Глобина.
За месяцы пребывания в отряде Нина очень изменилась. Постоянное пребывание на воздухе сделало ее лицо смуглым, обветренным, повзрослевшим. Изменилось и ее отношение к работе. Практикуясь в больнице, она каждый свой шаг, каждый диагноз соразмеряла с мнением Карташова, боясь ошибиться. Тот сердился, требовал от нее самостоятельности, но в советах не отказывал. Сейчас ей приходилось работать одной, без оглядки на авторитеты. Часто, выполняя функции хирурга, на первых порах она бегала к командиру.
— Я не имею права оперировать! У меня нет диплома!
Тот полушутливо, полусерьезно отвечал:
— Стандартного диплома дать не могу. Если вас устроит диплом с нашей партизанской печатью, то, пожалуйста, выдать можем. А операцию делать нужно. Рассчитывать не на кого. Вы же сами говорите, что ждать самолета нельзя.
И она оперировала.
Раненый смотрел во все глаза на молодого врача. В этом взгляде было и любопытство, и восхищение, и еще что-то, чего Нина не могла понять, но чувствовала, что краска предательски полыхнула по ушам и начала заливать лицо. Рассердившись на себя, она холодно распорядилась:
— Снимайте рубаху.
Он, все так же посматривая на нее и чуть насмешливо улыбаясь, начал стаскивать рубаху…
— Вот что. Я пришла сюда лечить вас, а не для того, чтобы вы рассматривали меня, как индусского божка.
— Простите меня, я не хотел вас обидеть. Я ожидал увидеть старикашку, который будет колдовать надо мной, и вдруг…
Нина, осмотрев рану, успокоила:
Ничего страшного нет. Вылечим. — И принялась за перевязку.
Ей было запрещено уходить из домика, поэтому приходилось целые дни проводить в обществе раненого «офицера».
«Офицер» произвел на Нину неплохое впечатление. Он оказался хорошим рассказчиком, веселым и остроумным собеседником. Нина, конечно, не подозревала, кого ей приходится лечить, и охотно разговаривала с беглецом из лагеря. «Рубан» знал десятки очень занимательных историй и охотно рассказывал их.
Нина, чуткая и отзывчивая на каждую шутку, на каждое, остроумное слово, весело смеялась.
Нина понимала, что в ее помощи раненый уже не нуждается и пора возвращаться в отряд. Но уж очень не хотелось уходить из этого уютного домика со славной, доброй хозяйкой. Однажды вечером они засиделись допоздна. Хозяйка состряпала чудесные вареники с картошкой,, и они с аппетитом уничтожали их.
Разморенный ужином, теплом, заботами женщин, «офицер» разоткровенничался.
— Вы знаете, Нина, как хочется сбросить этот хлам, — и он кивком указал на старую куртку, висевшую на гвозде. — Хочется надеть на себя что-нибудь поприличнее. Ведь я. интеллигент до корней волос. А у нас, людей умственного труда, одежда в жизни играет не последнюю роль.
— Какая уж тут одежда, — возразила Нина, — я, наверное, на высоком каблуке и пройти бы сейчас не смогла. После войны придется учиться заново…
Вдруг на улице послышалась немецкая речь, шум шагов. «Офицер» испуганно метнулся в коридор, а оттуда на чердак. Нина сидела, затаив дыхание, потом встала, сняла с гвоздя куртку «офицера», накинула ее на плечи и выскользнула в дверь.
Ночь была холодная, темная. Чувствовалось дыхание осени. Нина прокралась за сарай, спряталась в коровнике. Чуть приоткрыв дверь, прислушалась. Шум голосов постепенно удалялся. Стало тихо. Корова громко жевала в углу. Потом, на миг прекратив свою работу, она дохнула на Нину горячим, пахнущим сеном, теплом, и та почувствовала на своей руке ее шершавый язык. Чем-то мирным повеяло на девушку. Уронив куртку, Нина обняла корову за шею и прильнула к ней.
Потом нащупала упавшую с плеч куртку. Но что это?.. Нина явно почувствовала под складками материи какой-то твердый, тяжелый предмет. Обследовав все складки, она нашла отверстие и, подтолкнув, извлекла предмет из-за подкладки.
Прикрыв дверь, Нина зажгла спичку. У нее на руке лежал массивный браслет с крупным камнем. Браслет был гравирован тонким рисунком. Нина сожгла несколько спичек, стараясь получше рассмотреть и запомнить находку. Особенно ее насторожили и встревожили две буквы: «А» и «Р», выполненные готическим шрифтом.
Нина положила браслет на место и приоткрыла дверь коровника. Все было тихо. Вдалеке мелькала какая-то огненная точка. Девушка всмотрелась и поняла, что это сигналы. Когда-то в школе она начинала учить азбуку морзе. На миг ей показалось, что во дворе стало чуть светлее, где-то под крышей мелькнул огонек.
Встревоженная окончательно, Нина вбежала в дом. Через несколько минут вошел раненый. Он был спокоен.
— Испугалась, Ниночка? Я тоже немного перетрусил. Думал, облава.
Посидев еще немного, он пожелал женщинам спокойной ночи и отправился к себе.
На другой день за Ниной пришли. Работы в отряде было много, и она на время отвлеклась от своих сомнений, Но постепенно, все чаще и чаще она стала думать о событиях последнего вечера в городе.
«Мало ли что бывает, — размышляла она. — Вот думал человек подарить хорошую вещь любимой девушке или жене, но почему-то не удалось, или что другое…»
Потом мысли приняли другой оборот.
«Хорошо, но откуда тогда эти немецкие инициалы? Как он мог сохранить браслет в лагере?»
Нина шаг за шагом, слово за словом вспоминала знакомство со «старшим лейтенантом», стараясь найти какие-нибудь подозрительные факты, и не находила. Наконец ей надоела эта внутренняя борьба, и она пошла со своими сомнениями к командиру отряда…
Командир очень внимательно выслушал девушку, потом приказал ей все это записать. В конце записки она нарисовала браслет и рядом, в отдельном кружочке, вывела две готические буквы: «АР».
…Проделав сложный путь, побывав во многих руках, пройдя длинную цепочку хорошо законспирированной связи с партизанским отрядом, записка, наконец, попала Витковскому.
Вечером, когда Глеб Феликсович передал ее Самойленко, он, пожалуй, впервые за все годы совместной работы увидел Андрея Михайловича таким: растерянным, беспомощным, с бледным, покрытым испариной лицом.
— Что с тобой? Андрей! Ты болен?
Андрей Михайлович вертел в дрожащих руках рисунок и срывающимся голосом бормотал:
— Нет, нет, не может быть… Ведь не может же быть такого второго…
Глеб Феликсович, видя душевное состояние друга, молчал, ожидая, когда тот успокоится.
Наконец, сделав над собой большое усилие, Андрей Михайлович заговорил более спокойно.
— Глеб, этот браслет — наша семейная реликвия. Он принадлежал моей жене. Видишь буквы «АР» — Анна Похман. Последние годы он хранился у Тани.
— Андрей, ты точно знаешь, что она эвакуирована?
— Да, она из Харькова вместе с заводом уехала. А вот куда, не знаю.
— Это не так трудно узнать. Завод не человек. По-моему нужно сообщить на Большую землю через рацию отряда. Пусть там разберутся, где сейчас Таня. И как попал браслет к этому негодяю.
На другой день радиограмма полетела в эфир.
Сердце стучало тревожно, радостно. Тане казалось, что Василиса Петровна тоже слышит стук ее сердца. Девушка даже с опаской взглянула на старушку, которая сидела с вязанием и спицами. Но та сидела задумавшись, чуть улыбаясь чему-то своему, сокровенному.
