Лопатину вдруг ужасно захотелось отказаться от помощи этого обходительного человека, но что-нибудь менять было поздно; оставалось поблагодарить.
Полковой комиссар протестующе поднял руку. Лицо у него было энергичное, свежее и сытое, а рука – белая, без загара, с коротко подстриженными ногтями.
– О чем говорить! Я политработник, – сказал он, – я-то понимаю, что такое печать. Поезжайте!
«Эмка» полкового комиссара была на диво чистая и снаружи и внутри; в ногах – свежие половички, а сиденья в белых парусиновых чехлах. Как только машина выехала из Дальника, лицо шофера приобрело хмурое выражение. Он ехал, всем своим видом давая понять, что недоволен поездкой, и то и дело опускал стекло и, избочась, выглядывал наружу. Лопатин подумал было, что шофер боится авиации, но оказалось, небо тревожило его совсем по другой причине.
– К ночи дождь пойдет, – сказал шофер, выглянув в пятый или шестой раз. – Тут как дождь, так грязь с машины хоть ногтями отколупывай! А полковой комиссар чистоту требует, как в больнице… Намучаешься…
Лопатин посмотрел на свои пыльные сапоги, потом на след, который оставили эти сапоги на свежем чехле. Шофер тоже покосился, но ничего не сказал.
Ехать до Дальника было всего пять километров, но шофер трижды спрашивал дорогу у встречных бойцов.
Красный Переселенец, где стоял штаб полка, оказался небольшим хутором, спрятавшимся в лощине между двух невысоких холмов. Среди фруктовых садов белело десятка три мазанок. Некоторые были разбиты прямыми попаданиями. Вдали за холмами негусто постреливали.
– Доехали… Здесь и Мурадов, и Левашов, все тут, в этом доме… – сказал шофер, останавливая машину около трехоконной белой халупы с уходившим в окно пучком телефонных проводов. – Доехали до места, как приказано, – настойчиво повторил он, не выключая мотора, словно боясь, что Лопатин не слезет.
Лопатин поблагодарил, подхватил вещевой мешок и через полутемные сени шагнул в комнату.
За столом, на котором с одной стороны стоял телефон, а с другой – сковорода с недоеденной яичницей, сидел человек и плакал. Он сидел, опустив на стол голову в пыльной мятой фуражке, и широкие плечи его часто и сильно вздрагивали.
Лопатин стоял посредине комнаты и не знал, что делать.
– Ну чего? – подняв голову, спросил человек, сидевший за столом. Лицо у него было заплаканное, а глаза злые. – Чего пришли? Кто такой?
– Мне надо полковника Мурадова, – сказал Лопатин, продолжая стоять посреди хаты.
– Нету Мурадова, – сказал человек, сидевший за столом, и вытер лицо рукавом гимнастерки. – Вот сидим оплакиваем его. В госпитале теперь, в Одессе, ищите его, если жив… А это, – с вызовом ткнул он пальцем на стоявший в углу брезентовый ящик с ремнями, – забирайте к чертовой матери! Мурадов бы не отдал, а мне теперь все равно… Берите, пользуйтесь, трофейщики!.. Вы откуда, я вас спрашиваю? – сердито спросил человек и встал.
Объяснения Лопатина не смягчили его.
– Час от часу не легче! – воскликнул он, когда Лопатин назвал себя и сказал, что направлен сюда из дивизии к командиру полка Мурадову или комиссару полка Левашову. – Теперь только и радости, что в газетах про нас писать! Командир полка Мурадов ранен и вывезен, а батальонный комиссар Левашов буду я. Еще вопросы есть?
Он вздохнул, снял с себя фуражку и, бросив ее на стол, взъерошил обеими руками свалявшиеся, как войлок, волосы.
Наверное, ему было лет тридцать, но сейчас он казался старше.
Его красивое лицо заросло густой русой щетиной и выглядело помятым. Голубые светлые глаза, обведенные темными полукружиями бессонницы, глубоко запали. На йогах у батальонного комиссара были брезентовые сапоги – один с надорванным голенищем.
– Садитесь, чего стоите? – сказал наконец Левашов, стиснув руками голову так, словно хотел унять головную боль.
Он был в таком очевидном горе, когда на человека глупо обижаться. Лопатин сел на рассохшийся скрипучий стул, бросил на пол вещевой мешок и стал ждать, что будет дальше.
Левашов, выйдя из-за стола, походил по хате, с сомнением поглядел на разорванное голенище и, заложив руки за спину и расставив ноги, остановился напротив Лопатина.
– Поехали бы еще к кому-нибудь, а? Ей-богу, не до вас, – в голосе его была грубая искренность.
Лопатин сказал в ответ, что готов не обременять своим присутствием комиссара полка и пойти прямо в батальоны, ко вообще-то командир дивизии рекомендовал ему побыть у пего в полку и даже назначил ему здесь на завтра свидание.
– Рекомендовал, рекомендовал… – передразнил Левашов, – а пока вы сюда ехали, из полка душу вынули. Вам почему комдив рекомендовал – потому, что это полк Мурадова, а Мурадова нету больше в полку. – И Левашов пожал плечами, словно сам удивляясь непоправимому смыслу сказанного. – А я даже в госпиталь поехать, узнать судьбы его не могу, пока нового командира полка не назначат. Вот, пожалуйста, – повернулся он к столу и показал на сковороду с яичницей, – только сели вдвоем, как люди хотели пообедать, а на передовой занервничали, стали по телефону заикаться. Поднялись с ним, поехали посмотреть, что там за такие особенные румынские атаки? И вот сиди теперь один, доедай…
– Как же все это случилось? – спросил Лопатин.
– Обычно, как все случается. На обратном пути – мина под ноги, два осколка в живот. И: «Прощай, Федя, оставляю полк на тебя…»
Левашов подошел к окну, снял с подоконника миску с красными солеными помидорами и брякнул ее на стол рядом с недоеденной яичницей.
– Давайте перекусим, жизнь должна брать свое. И поедем в батальоны, если не передумали. Мне туда тоже надо.
Лопатин не стал отказываться, подсел к столу и взялся за холодную яичницу и помидоры. Ему хотелось есть. Левашов тоже потыкал вилкой в яичницу, но, как видно, слова, что жизнь должна брать свое, были сказаны им преждевременно. Он бросил вилку и откинулся на спинку стула.
– Ешьте, на меня не глядите, – сказал он.
Стекла в хате звякнули и задрожали. Взрыв был не сильный, но близкий. Лопатин вздрогнул от неожиданности. Левашов мельком взглянул на него и, придвинув телефон, стал крутить ручку.
Мины все время рвались недалеко за хатой. Лопатин продолжал есть, а Левашов, прикрыв ухо, чтобы не мешали взрывы, стал говорить кому-то, что сейчас приедет.
Потом его, кажется, спросили по телефону о Мурадове.
– Кто ж его знает, я не врач, – ответил Левашов. – Знаю одно: железо большое, раны – смотреть страшно.
Стекла звякнули особенно сильно. Левашов во второй раз скользнул взглядом по Лопатину. Лопатин продолжал есть.
– Сейчас едем, – Левашов положил трубку. – Траур во всем полку! Я бы вам много чего рассказал про Мурадова, если б только вы могли это описать.
– А почему вы думаете, что я не могу? – спросил Лопатин.
– А потому, что этого никто не может, – махнул рукой Левашов. – Я сам старый рабкор, даже судился из-за одной заметки… Но сейчас другое дело. Иногда выберу время, кое-чего занесу в дневник, а потом прочту – все чепуха. Нету сил выразить все, что в душе творится. А так что же писать: сколько уничтожили, сколько потеряли – это и в газетах прочесть можно!
Он повернулся боком к окну и прислушался к тишине.
– Поедем. На чем добирались?
– Комиссар дивизии дал свою машину, – сказал Лопатин.
– Не путались?
– Нет, но дорогу спрашивали, – ответил Лопатин.
– И то слава богу, – сказал Левашов. – Вторую неделю на Красном Переселенце сидим, а товарища Бастрюкова у себя только раз видели.
Он встал, взял со стола свою пыльную фуражку и, несколько раз ударив ею о колено, надел на голову.
– Поедем на моем танке.
Лопатин удивленно взглянул на него, но лицо Левашова было совершенно серьезно.
– А мешок оставьте, ночевать сюда вернемся, раз Ефимова дожидаться будете. Вот душа-мужик, верно? – спросил Левашов уже в дверях.
Лопатин неопределенно промычал. У него осталось другое впечатление о командире дивизии, но встреча их была слишком мимолетной, чтобы спорить.
– Интересно, кого он вместо Мурадова командиром полка пришлет, боюсь, что он Ковтуна мне пришлет, – нисколько не беспокоясь ответом собеседника на свой предыдущий вопрос, вслух рассуждал Левашов, идя рядом с Лопатиным по хуторскому порядку. – Мужик грамотный, но только уж больно бухгалтер. Вот увидишь, – вдруг на «ты», очевидно считая, что они уже достаточно знакомы для этого, обратился он к Лопатину, – его и пришлют, чтобы Левашов не хулиганил.
Сказав о себе в третьем лице, он усмехнулся и, остановясь у одной из хат, заглянул в окно.
– Поздняков, я по батальонам поеду, начну со Слепова.
Они с Лопатиным зашли за угол хаты, где под камышовым навесом стоял маленький транспортер «Комсомолец», открытый со всех сторон, если не считать тоненького бронированного щитка впереди.
– А вот и мой танк, – без улыбки сказал Левашов, забираясь на место водителя.
