— Вы еще меня совсем не знаете…
— Я это чувствую… Вижу… Ну, не будем об этом говорить… Хорошо?
Марьям всю ночь не могла заснуть, и когда в семь часов утра за окном остановилась машина, она была уже совсем одета — в пальто и платке. Тихо, чтобы не скрипнуть половицами и не разбудить Ольгу Михайловну, она вышла на крыльцо и почти столкнулась в дверях с батальонным комиссаром, молодым человеком, лет двадцати семи, с еще свежим глубоким шрамом на левой щеке. Шрам этот очень старил его, левая сторона лица казалась на десять лет старше правой.
— Это вы едете? — спросил батальонный комиссар, критически оглядывая ее короткое черное пальто и светлую шерстяную косыночку, которой она повязала голову.
— Я, — сказала Марьям, робея под его придирчивым острым взглядом.
— А вы не замерзнете?
— Что вы? Я привыкла!
— Ну смотрите, — сказал он жестко, — в дороге не жалуйтесь… Вам бы лучше остаться и сперва достать полушубок.
— Нет-нет, — быстро ответила она, боясь, как бы и вправду батальонный комиссар не уехал без нее. — Говорю же вам, я привыкла. Мне не будет холодно.
— Тогда залезайте, — ответил он, повернулся и пошел к машине.
Он сел рядом с шофером, а Марьям одна на заднее сиденье. Машина тронулась.
Батальонный комиссар сидел молча, не оборачиваясь и не разговаривая с Марьям. Он был чем-то недоволен и раздражен.
В рассветных сумерках то и дело мелькали силуэты машин, груженных какими-то ящиками, тюками, сеном и еще чем-то, что Марьям не успела рассмотреть. Одни грузовики шли к фронту, другие — навстречу. Однако когда совсем рассвело, Марьям заметила, что машин на дороге почти не стало. Кругом расстилались пустынные поля. Высокие бело-серые облака плотно затянули небо. Дул холодный ветер, и Марьям чувствовала, как у нее все больше и больше коченеют ноги. Хотелось спросить батальонного комиссара, долго ли им ехать и когда они будут на месте, но он упорно молчал, а она не знала, как начать разговор.
Однако когда проехали несколько километров, батальонный комиссар вдруг обернулся.
— В Малиновке мне надо будет сойти, — сказал он, — а вот товарищ Воробьев, — он кивнул в сторону шофера, — довезет вас до места… Вы куда едете? Мне сказали, что в армейский госпиталь, — вдруг прибавил он, словно решив наконец завязать хоть какой-нибудь разговор.
— Да, я еду в госпиталь, — сказала Марьям. — А скажите, нам долго еще ехать?
— Я точно не знаю, где он, — ответил батальонный комиссар, сидя вполоборота к ней и неудобно повернув голову, так, чтобы видеть ее хоть одним глазом, — по дороге вы это уточните… В медицинском отделе штаба армии…
— А как же мне его разыскать?
— Ну, это несложно. Товарищ Воробьев вам поможет. — Он опять кивнул на шофера, склонившегося над рулем. — К сожалению, сам я не могу. У меня важное задание…
Последние слова он произнес таким внушительным и серьезным тоном, что Марьям невольно подумала: «Наверное, он везет какой-нибудь секретный приказ, от которого зависит исход большой операции…» И суровость молодого комиссара сразу стала в ее глазах понятной и даже необходимой.
— А далеко еще до штаба армии? — спросила она робко, решив хоть как-нибудь поддержать нить с таким трудом начатого разговора.
— Километров сорок, — прикинул он. — По такой дороге часа через три приедете… Здесь колдобина на колдобине… Смотрите, сколько грязи! А кто у вас в госпитале? — вдруг спросил он. — Отец, брат?…
— Нет, друг, — сказала Марьям и немножко испугалась: а вдруг на этом сухом и строгом лице появится насмешливое выражение?
Но нет, он кивнул головой и сказал просто и серьезно:
— Это для него будет целый праздник! А он знает, что вы должны приехать?
— Нет. Он вообще не знает, что я на фронте.
— Вы ему не писали?
— Нет.
— Странно, — сказал батальонный комиссар, недовольно поморщившись. — Едете к нему, а не писали!
— Вот увидимся и поговорим.
— «Поговорим, поговорим»! — повторил он. — Вы там в тылу не всегда учитываете, какое значение имеет для солдата письмо…
— Почему? Я это знаю, — улыбнулась Марьям. Чем больше батальонный комиссар втягивался в разговор, тем он казался ей моложе и понятнее. Марьям даже перестала замечать пересекающий его щеку красный шрам с неровными краями, на которых еще сохранились следы ниток.
— Ну, про вас я не говорю, — грубовато сказал он, — но есть такие, такие… Да вот вам пример. Был я недавно в Саратове. В командировку туда ездил… с одним товарищем, — прибавил он. — Так вот мой товарищ увлекся там одной девушкой. Красивая очень. Остроумная… И что же вы думаете? Она ему говорит: «Ты вообще-то парень хороший, но, наверное, не очень нужный!» «Почему?» — спрашивает он. «А потому, что всем людям, которые нужны, дают броню и на фронт не посылают!» Видите, какая птичка попалась…
Он сказал это очень сердито, и Марьям поняла, что о товарище он упомянул только для того, чтобы удобнее было рассказать историю, случившуюся с ним самим.
— А вы не женаты? — спросила она.
Он улыбнулся:
— Нет. Пока бог миловал… Может быть, когда-нибудь и женюсь. Если только сильно полюблю.
— Значит, до сих пор вы не любили? — сказала она с чуть заметной иронией.
— Предпочитаю, чтоб любили меня, — ответил он с каким-то мальчишеским задором.
— Вы большой эгоист!
— Уж лучше быть эгоистом, чем горевать, когда тебя бросают.
— Почему же вас должны непременно бросить?
— Ну, не бросить, так оскорбить, причинить неприятности.
Он, насупившись, замолчал. Очевидно, саратовская девушка еще не была им забыта.
Солнце выглянуло из-за белесых плотных туч и осветило дорогу, поля и дальние холмы, поросшие редким кустарником. Марьям с удивлением смотрела по сторонам. Пустынная земля, которая, казалось, скучала оттого, что по ней не ходят люди, вдруг ожила. Из каких-то незаметных щелей появились солдаты, одни неторопливо закуривали, другие, сгрудившись, беседовали о чем-то своем, третьи просто сидели на земле, подставляя солнцу усталые лица.
Ехали еще минут десять. То же холодное солнце. Тот же резкий ветер. Вдруг батальонный комиссар приоткрыл дверцу, пристально взглянул вверх и тут же быстро обернулся к шоферу.
— Стой! — глухим голосом приказал он. — Воздух!…
Шофер мгновенно затормозил машину. Марьям швырнуло вперед, и она больно ударилась о спинку переднего сиденья. Прежде чем она успела что-нибудь сообразить, над ней склонилось лицо ее спутника. Выражение его было напряженное и решительное. Он крепко схватил ее за руку, и, повинуясь его короткому, властному движению, она буквально вылетела из машины и побежала вслед за ним к придорожной канаве.
— Ложитесь, скорее ложитесь! — крикнул он.
Марьям ничком упала на землю и приникла к ней всем телом. В то же мгновение она услышала нарастающий шум самолета, который был уже совсем близко и, очевидно, быстро снижался.
И вдруг где-то совсем рядом засвистели пули. Марьям с какой-то неодолимой силой захотелось вскочить и бежать. Но батальонный комиссар заметил ее движение, крепко схватил за плечи, прижал к земле и прикрыл ее голову своей грудью.
Прямо под щекой у Марьям оказался какой-то ребристый камень. Острой гранью он вдавился ей в кожу, и она нетерпеливо дернула головой.
— Спокойнее, спокойнее, — сказал ее спутник властно и придавил к земле еще тяжелее и плотнее.
Опять послышался свист, клекот, частый перестук пулеметных очередей. Марьям ждала взрыва бомбы, которая, как ей казалось, упала совсем близко. Однако сильнее всего мучил ее вовсе не страх, а желание избавиться наконец от камня, резавшего ей щеку, и от тяжести, мешавшей дышать.
И вот звук моторов стал удаляться. Марьям сделала новую попытку вырваться.
— Тише! Да не рвитесь вы, — зло зашипел у нее над ухом комиссар, — сейчас будет второй заход.
Но Марьям все-таки рванулась, высвободила из-под его плеча голову и, с облегчением чувствуя, что проклятый камень уже не впивается ей в щеку, сильным коротким броском передвинулась к самому краю канавы, чуть приподнявшись, чтобы вздохнуть полной грудью.
— Да не поднимайтесь же, черт вас совсем дери! — крикнул комиссар, бросил на нее сердитый взгляд и сразу умолк.
«Мессершмитт», снизившись до ста метров, кружил над самой дорогой, обстреливая машину короткими очередями и, очевидно, стараясь накрыть тех, кто прятался в канаве. Очередь словно крупным градом пересекла дорогу. Одна из пуль вдребезги разбила тот самый камень, на котором только что лежала щека Марьям.
Значит, еще мгновение — и эта пуля могла бы пробить ей голову… Марьям невольно зажмурила глаза, ей вдруг стало страшно.
А батальонный комиссар, от опеки которого она так решительно освободилась, схватил автомат, который Марьям видела в машине рядом с шофером и который непонятным для нее образом оказался в канаве, и стал с колена стрелять по самолету. Лицо у него сделалось старое, злое, напряженное, и Марьям, глядя на него, вдруг почувствовала, что у нее самой так же сжимаются челюсти, выпирают скулы, собирается в морщины лоб… Ах, если бы попал! Если бы попал!
