У второго пулеметчика в сумке они нашли то, что искали.
Они забрали коробки с патронами, три автомата, бинокль и «вальтер» лейтенанта. Забрали весь съестной припас и одеяло. Бензином почти не удалось разжиться, видать, вчера немец неплохо поездил, сразу подзаправиться поленился, а сегодня когда ж ему было этим заниматься, а еще и к восьми не подошло, когда началась заварушка.
Потом они посовещались, стащили с лейтенанта френч (он был совсем новенький, даже не порван нигде) и предложили Тимофею надеть. Ведь, по сути, он был до пояса голый. От гимнастерки остался лишь правый рукав, и воротничок, и клочья материи на груди и спине; куда больше тела закрывал бинт.
Но Тимофей даже примерять не захотел. Шнапс уже действовал. Егоров сидел свободно, и глаза были ясные.
– Нет, – сказал он, заворачиваясь в одеяло. – Сойдет и так.
Страшных забрался в седло.
– Ну что, на север двинем? Там вроде наши шумят.
– Наши сейчас везде, – сказал Герка. – Так что это не горит. Может, сначала человека похороним? Гля, место какое классное. Тихо, красиво.
– Вот сейчас набегут сюда фашисты – получишь тишину – сказал Ромка и повернулся к Егорову. – Твое слово, командир.
Тимофей кивнул.
– На север сейчас невозможно – через шоссе не проскочим. Ночи надо ждать… И хоронить абы как – грешно. Мы что – боимся их? или удираем?.. Ладно, давай на хутор к Шандору Барце.
Этого венгра хорошо знали все окрест. Он разводил хмель, держал несколько коров, однако был из тех, про кого говорят, что у них зимой снега не допросишься. Короче – куркуль. Его давно бы следовало отселить куда поглубже, зона была такая, что подозрительным личностям в ней нечего было делать; но граница только обживалась, осваивалась; до хуторянина руки у начальства так и не дошли.
Хутор стоял над речкой; не высоко, но в самый раз – его никогда не заливало, а холм был глинистый, всегда сухой. Крепкий кирпичный дом, крепкие сараи и коровник, крепкая ограда. С севера от реки к хутору подступал ухоженный яблоневый сад. Сад охватывал хутор с трех сторон, оставляя открытой только южную, солнечную, где был двор.
Когда пограничники подкатили к воротам, хозяин уже встречал их. В новом костюме, в начищенных сапогах и с трубкой. Он слишком поздно увидел, с кем имеет дело; уходить было неудобно, да и рискованно. Он сунул трубку под седые усы, сузил белесые глаза и ждал.
– Здорово, Барца! – весело прокричал Страшных, затормозив так, что венгра с ног до головы обдало пылью; тот, впрочем, и не поморщился.
– А я думал, что вы уж все прошли божий суд, – сказал он, намеренно коверкая речь. Это была хоть и демонстрация, однако беззлобная: каждый утверждает свою самостоятельность, как умеет.
– Для нас повесток не хватило. Пока новые напечатают – поживем.
– То-то, гляжу, один уж заработал вечную жизнь.
– Над чем смеешься, змей! – без всякого перехода рассвирепел Страшных и соскочил с мотоцикла, но Тимофей успел удержать его за руку.
– Здравствуй, дед, – сказал он. – Меня-то что, не признаешь?
– Трудно тебя признать, капрал, дай бог тебе здоровья.
– Помоги, Барца. Товарища вот схоронить надо.
– Хорошо, гляжу, бегаете.
– Ладно тебе. Говори – выручишь али нет?
– Небось сами и похороните, – сказал венгр, и опять ухватил трубку крепкими желтыми зубами, и все стоял, переводя неторопливый невыразительный взгляд с одного пограничника на другого. Затем кивнул Залогину: пошли, мол, – повернулся и заскрипел сапогами через двор.
Герка не сразу последовал за ним. Легким скользящим шагом он прошел перед воротами, согнувшись почти к самой земле, всматриваясь в следы. Вернулся более широким полукругом, расслабленно выпрямился и сказал Тимофею:
– Сегодня здесь еще никто не проезжал.
Но автомат все-таки перебросил из-за спины под мышку и поставил на боевой взвод.
Они пропадали долго. Наконец появился Залогин, неся две лопаты и маленькое ведерко с молоком, а следом венгр с двумя домашними караваями, с куском сала и каким-то свертком, от которого терпко пахнуло застоявшимся густым запахом полыни.
– Это тебе, капрал.
Тимофей развернул сверток. Это была старая кавалерийская куртка, скажем даже больше – драгунская, только Тимофей не знал таких тонкостей, да и все равно ему было. Главное – ее можно было и не противно надеть. Шили куртку, видать, из хорошего прочного сукна; от него теперь осталась, по сути, одна основа, но тусклый, когда-то шикарный позумент уцелел весь, и пуговицы о орлами тоже. Реликвия! Однако Тимофей был рад.
– Здоровый был мужик, – похвально оценил Тимофей. – Чья это?
– Небось моя.
– Скажешь! – не поверил Тимофей. – Да в ней двоих таких, как ты, спеленать можно.
– Если б ты до моих лет дожил, небось усох бы.
– Нет! У нас такой корень – все больше в толщину идем – улыбнулся Тимофей, влезая в куртку; она оказалась ему в самый раз. – А с чего ты решил, что я не проживу с твое?
– Если с этими рыцарями не поедешь, у меня останешься – может, и проживешь. Может, еще и сто лет жить будешь.
– А с ними, думаешь, убьют?
– Это уж как Иисус рассудит. Только куда уж вам уберечься.
Тимофей долго ел молча. Потом сказал:
– Не могу, Шандор. Я за них в ответе. Понимаешь? – не могу я их бросить… Если б еще пеши были, обузно для них – это понимаю, обмозговать еще можно было бы. А так нет.
– Твоя воля, капрал. Небось немец меня не тронет. А ты на молочке как гриб поднимешься, еще до червей.
– А! какой сладкий! – гыркнул Страшных, отставляя ведерко. – Выдаст он тебя, Тимош, как пить дать выдаст, старый змей. А себе за то пару соток под огород выклянчит. Или того больше – лужок для коровушек! – Он зло засмеялся. – А ты не подумал, Барца, что еще через неделю мы возвратимся да как хрястнем тебе по шее?
Венгр выслушал его спокойно, вынул трубку.
– Когда я был такой же дурной, как ты, парубок, я тоже всех людей судил по себе, – сказал он, еще больше коверкая слова.
– Ладно, – сказал Тимофей, – посоветуй, дед, где нам товарища схоронить.
– На погосте нельзя сейчас, – сказал венгр. – Там уже эти.
– Ему и не обязательно на погост. Он солдат.
– Есть хорошее место. Тихое. И земля легкая. Это за огороженным выгоном, вон там, на сходе, может, видали – возле двух старых груш. Было три, так одна усохла. Спилили.
– Знаю! – оживился Герка. – Высота сорок один.
– Это на вашем участке, – согласился Тимофей.
– Шикарное место. Видок оттуда – закачаешься! Я покажу, как проехать. Тут просто.
– Ты уж приглядывай за могилкой, – сказал Тимофей, втискиваясь в коляску. – Прощай, дед.
Венгр чуть кивнул.
– Лопаты там оставьте. По-над вечер схожу – заберу.
– Прощай.
Место оказалось – себе лучше не пожелаешь. В полчаса они выкопали могилу метровой глубины, тело обложили свежим густым лапником и закопали на совесть, плотно, чтобы не сразу могила просела. Сверху положили припасенную Геркой дощечку, на которой написали все, что полагается в таких случаях. Получилось не очень подробно – Страшных знал только имя этого парня, – зато брало за душу. Дощечку закрепили камнями. Потом Ромка хотел дать прощальный салют и даже заупрямился, настаивая на своем, когда Тимофей сказал «нет». Тогда Тимофей так сказал «нет», что Ромка сдался, хотя еще долго после этого дулся на товарищей.
Решив дожидаться темноты, они нашли укромное местечко, наметили порядок караулов и завалились отдыхать. Но прошел час, прошел другой: спать не мог никто.
– Время только зря портим, – не выдержал Страшных. – Если хотите знать, я улавливаю противоречие в наших рассуждениях.
– Не в обиду будь сказано, товарищ сержант, – сразу отозвался из кустов Залогин, – плохо вы его учили. Никчемушный он солдат, этот Страшных.
– Поясни, – сказал Тимофей.
– Справный солдат еще не лег, а уже спит…
– Я к чему веду, – продолжал Страшных, словно и не слышал этих реплик, – ты ж какой сейчас воин, Тима? Смешно сказать. Тебе в койку надо. И поскорее. А мы все в драку лезем. Где пальба погромче.
– Ну?
– А надо бы туда, где тихо. До своих скорее добежим.
– Например?
– Хотя бы в райцентр. Его ведь так просто наши не сдадут. Должны держать. А там больница…
Тимофей думал недолго.
– Ладно. Заводи мотор.
До райцентра было километров двадцать с гаком, но места все знакомые, и Страшных не зарывался, даже осторожничал, так что проскочили без приключений. Они уже решили, что дело сделано, и в райцентр въехали открыто, однако там оказалось полным-полно немцев. Пограничники спаслись только потому, что немцы слишком поздно их разглядели – может, приняли за своих, а может, им и вовсе было наплевать, кто это, так они были уверены в своей силе и безнаказанности; короче говоря, когда под свист пуль, гогот и улюлюканье они все-таки благополучно заюлили в чащу, было решено двигаться на восток не наобум, а держаться поближе к шоссе. Этим нисколько не уменьшалась вероятность встречи с немцами, зато они могли быть уверены, что идут к цели кратчайшим путем: это такая магистраль, которую наши должны были держать. Не здесь – так где-нибудь подальше держат. Потому как этим они немцу горло жмут. Выходит, где-то по-над шоссе должны были быть свои.
