Бежал, как тогда — в октябре он по польским лесам,
Не чувствуя боли. И лишь, в темноте по глазам
Ударивши, ветер слез вызвал ручьи без рыданья.
Бежал он космически-быстро и вместе с тем долго,
Мучительно-долго. Бежал, вспоминая про то,
Про что вспоминал уже тысячи раз он — по долгу
Призванья, про то, что почти что не помнит никто.
Их — спасшихся — мало на нашей планете осталось.
И крохотность эта, и эта спасенная малость
Его удручала всю жизнь — он немногих довел
До наших. «Я мог бы и больше!» — корил себя. Мол —
Не все удалость, как планировал он. «Потому-то
Спаслись единицы, а думалось — сотни. И вот
Еще одна жизнь! Получается — Люка живет…»
И он поражался тому — как случайности круты.
Он множество раз пересказывал эту балладу —
И устно, и письменно. В книгах, в статьях, в интервью.
Он тихо, но жестко твердил, что так больше не надо!
Что мир должен помнить историю эту свою!
Но нынче, теперь, на бегу вспоминалось все как-то
Иначе — точнее и выпуклей делались факты,
И даже сильней, чем тогда, когда он выступал
В суде, где судили охранников. Будто копал
Все глубже и глубже историк неведомый, душу
Терзая ему. Только лица людские почти
Все стерлись из памяти — будто бы он на пути
Забыл их. И неузнаваемей, тише и глуше
Звучали в ушах голоса их… Был призван с начала
Войны, дальше фронт, плен, подвал без окон — когда он
Был признан евреем, — и дрожь, что почти замолчала,
Когда в Собибор его гулкий привез эшелон.
С ним вместе приехали дедушки, матери, дети
Из Минска. Эсэсовцев крик и подробности эти
Ему хладнокровья придали. Он встал на плацу,
Спокоен. Эсэсовец определил по лицу
И крепкой фигуре работника в нем золотого.
И с группой других офицеров советских его
Отправили в лагерь рабочий. Там и до него
Из стран европейских евреи работали. Снова
Он был не растерян. С друзьями стоял, озирая
Окрестности лагеря. Вдруг — от них чуть вдалеке —
Труба задымилась, и что-то запахло, сгорая.
Друзья обратили на это вниманье в тоске.
И к ним подошел человек, что из Польши был, видно.
Спросили они: «Что дымится?» — «Так там, очевидно,
Горят те, что с вами сегодня приехали!» — «Что?..» —
Воскликнули хором советские парни. Никто
Не дрогнул, но лица на миг прекратили движенье…
Он помнил, отчетливо помнил тот запах, тот дым,
Как будто остался навеки он тем молодым,
В плену, лейтенантом, что дел оценил положенье.
«Нас тоже убьют и сожгут, только после. Нам дали
Отсрочку, пока мы работаем», — проговорил
Спокойно и буднично тот человек. Его звали
Леон — так представился всем он. И Саша закрыл
Глаза, вспоминая тех женщин, детей из вагона,
С кем вместе приехал. Ему показалось — законы
Природы нарушены в этом ужасном краю.
И ночью в бараке, когда он лежал, как в строю,
На нарах, поклялся, что сам не умрет он, покуда
Не сгубит кого-то из немцев, хотя б одного
Нациста. И мысль эта, целью снабдивши его,
Наполнила жизнь его здесь ожиданием чуда.
Он все вспоминал, по проспектам родного Ростова
Стремглав пробегая, про рейсовый транспорт забыв.
Он все вспоминал, будто жизнь начинается снова,
Лишь лица теряли черты свои. Силы скопив,
Он вновь рассмотреть их пытался, но все было тщетно…
Три дня прошло после прибытия в Польшу — заметно
Приблизился он к своей цели. — Работали все,
Гремя в унисон топорами, в лесной полосе.
И тут на эсэсовца он загляделся, который
Взмахнул своей плеткой, ударить с восторгом спеша
Того заключенного, чьи ослабели душа
И руки. Эсэсовец взгляд ощутил этот. Скорый
Всегда на расправу кровавую, к Саше направил
Шаги свои немец, пока потеряв интерес
К тому заключенному. Пень перед Сашей поставил.
«За пять минут в щепки расколешь его — молодец! —
Сказал. — Я тебя награжу сигаретами — пачкой!
А коль не успеешь, — продолжил с ухмылкою смачной
Германец, — тогда вместо ужина тридцать плетей
Получишь!» Он был франт, садист и убийца детей.
И Саша разбил этот пень за четыре минуты.
Фашист сунул в нос ему пачку своих сигарет.
Но «Я не курю!», удивившись, услышал в ответ.
Тогда он ушел, взяв пижонски под мышку свой кнут, и
Вернулся с куском хлеба, и протянул его Саше.
Но Саша не взял и, уставившись робко на кнут,
Промолвил смиренно (рука немца дрогнула даже):
«Я благодарю! Мне хватает того, что дают!»
И после по лагерю стали курсировать слухи
О Саше. И вскоре к нему подошли — с виду мухи
Они не обидят — ребята, средь них был Леон.
И Сашу они всей толпой попросили, чтоб он
Командовал ими, поскольку они о побеге
Давно размышляют, но поодиночке бежать
Нельзя, потому что, во-первых, легко их поймать,
А кроме того — земляков уничтожат всех. Снеги
Пойдут через месяца два, и леса полысеют.
Поэтому нужно спешить. Срок, похоже, настал.
И видя, с какой на него все мольбою глазеют,
Он думал недолго, потом согласился. И стал
Прикидывать план, способ, метод, обмыслил заданье
И понял, что нет у них способа, кроме восстанья.
Что нужно убить всех эсэсовцев и захватить
Оружье, на вышках охранников снять — и валить
Всем лагерем в лес по сигналу, раскрывши ворота.
дальше пытаться бежать в Белоруссью за Буг.
Туда уже немцы, пока переварят испуг,
Не сунутся — там партизаньи края да болота.
И он вспоминал, как, готовясь к восстанию, к драке,
Они замышляли всё — как порешили тайком
Встречаться под видом амурных дел в женском бараке,
И каждому выбрана пара была… «Да — знаком, —
Мелькнуло вдруг, — голос! Ура! Это именно Люка!»
Их там познакомили. Как боевая подруга
Она была рядом с ним эти недели, пока
Готовилось все. Хороша, молода и тонка —
Запомнилась Саше она бесконечно надежной,
По-женски надежной — с той подлинною красотой,
Что делает лучше мужчину, уверенней, с той
Особою тайною женской и с лаской тревожной.
Она была юной совсем — лет семнадцать. Он позже
Узнал, много позже — когда появились про те
События книги и фильмы, и, Господи Боже,
Узнал мир об этом — он выяснил в чьем-то труде,
Что, предположительно, девушку звали Гертруда,
Что родом она из Голландии, видимо. Люду
Там было полно, в Собиборе, — из разных краев
Евреи. Следы многих после расправ и боев
Совсем потерялись. Особенно, коль не остались
Родные, коль некому плакать, искать, в рог трубить,
Коль всех до единого немцы успели убить…
И так же сейчас вот из памяти лица терялись,
И он ничего с этим сделать не мог. Торопился.
И время, казалось ему, торопилось. И бег
Во что-то иное — в особый порыв превратился,
В попытку исправить прошедшее. Дождь или снег
Пошел — он не понял. Снег редко бывает в Ростове.
Но он не замедлил, не сбавил шаги — сдвинул брови
И ринулся, словно в тот день, с жадной страстью одной —
С намереньем смерть победить. Шел на смерть он войной…
И он вспоминал, как казалась так долгой разлука, —
Под вечер встречались они. Каждый был — словно тень.
И он всем рассказывал, что он придумал за день.
Она была рядом, он произносил: «Люка, Люка…»
И это приятное для языка сочетанье
Согласных и гласных — по паре — впечаталось на
Всю жизнь. Слез не лил — уж такое имел воспитанье,
Но только во рту появлялись те пары — волна
К глазам подступала, он еле справлялся с собою,
Лицо отворачивал, если был рядом с толпою.
Всю жизнь он, всю жизнь повторял это имя в тот час,
Когда рвал себя на кусочки за то, что не спас
Всех тех, кто погиб, был растерзан, сожжен в Собиборе,
Всех тех, с кем провел эти невероятные дни,
К нему по ночам постоянно приходят они,
Лишь лица последнее время забылись на горе…
Он помнил, всё помнил!.. Они собирались под вечер
И планы свои обсуждали, стремясь рассчитать
До тонкостей всё по минутам. Их тайное вече
И сделалось штабом восстания. Чтобы восстать,
Придумал он — всех уничтожить эсэсовцев. «Будем
Их по одному приглашать — никого не забудем —
К себе в мастерские. Предлоги найдем: одному
Примерим мундир, что сейчас только сшили, тому,
Кто шкаф заказал, посмотреть на работу предложим.
И тихо убьем их, под лавкой оставим лежать!»
