Последние слова Крюков произнес таким грозным тоном, что горцы невольно еще ниже опустили свои головы.
— Да будет так, — вполголоса проговорил каждый из них, благоговейно поглаживая ладонями свои бороды.
В тот же день все пленные, кроме шести мюридов, прибывших из Гумбета в качестве шамилевских эмиссаров, были возвращены, а с раннего утра рассеявшиеся по всем окрестностям миятлинцы начали стекаться на свои пепелища. Угрюмые, сумрачные, с опущенными вниз глазами, безоружные, молча сходились они со всех сторон и, не теряя минуты, принялись приводить в порядок полуразрушенные жилища. При виде разгрома, которому подвергся их родной аул, миятлинцы закипали от негодования и ненависти к русским и тут же про себя давали страшные клятвы жестоко отомстить проклятым гяурам. О данной клятве, скрепленной подписками, никто не думал, она была забыта раньше даже, чем засохли чернила подписей.
— Ваше благородие, извольте взглянуть, какого бычка нам гололобые в бешкеш привели, посмотреть любо! — докладывал Колосову один из солдат его роты, когда он ранним утром вышел из палатки.
— Где? — равнодушно оглядываясь, спросил Иван Макарович.
— А вон там, изволите видеть, около кухонь толпа стоит. Это собрались бычка нашего смотреть. Красавец, одно слово, и сказать нечего.
Колосов от нечего делать направился к толпе. Несколько горцев, окруженные солдатами и офицерами, на волосяных арканах держали небольшого, приземистого и плотного взрослого бычка. Солдат не соврал: бычок был действительно красавец. Черный, как уголь, с широким белым лбом, от которого по всей морде тянулась белая полоска, раздваивающаяся над ноздрями, с небольшими, но острыми и красиво выгнутыми рогами, он представлял из себя великолепный экземпляр горского быка. Попав в непривычную обстановку, видя вокруг себя чуждых ему людей, бычок явно волновался; выгнув шею, опустив голову с необычайно широким затылком, он в нетерпении рыл ногой землю и похлестывал себя по бокам длинным хвостом, оканчивавшимся белой кистью.
— Ай, да бычок! — слышались восхищенные возгласы солдат. — Всем бычкам бычок!
— Красив, дюже красив, — подтвердили одни.
— Гарный бугай, экого гарного я еще не видав, — вставил свое замечание рослый хохол, обходя бычка со всех сторон и приглядываясь к нему глазом знатока.
— И где они, анафемы, такого раздобыли?
— Что ж с ним делать, неужли ж резать? — задал кто-то вопрос.
— Это как ротный прикажет.
— Известное дело, как ротный, а все будто бы жалко губить такую скотину на мясо. Его надо бы нам в штаб-квартиру до наших коров, важнецкая бы порода завелась.
— Чего лучше. Одначе, братцы, отходи-ка малость подале. Ишь, как он серчает. Глазы-то все равно что уголья.
— Злобная скотина. Глядись-ка, татарва едва держит.
Действительно, свирепое животное, сделавшись предметом внимания такого количества людей, постепенно приходило все в большую ярость. Бык нетерпеливо тряс головой, топтался на месте, бил землю то правой, то левой ногой и неистово хлестал себя по бедрам твёрдым, как стальная плеть, хвостом. Раза два бык пробовал потянуться вперед, но сильные и рослые горцы, по двое с каждой стороны, крепко держали его за арканы и не давали ему двинуться с места.
— Не правда ли, очень красив? — обратился к Колосову один из офицеров, стоявших тут же. — Надо сказать нашему капитану, чтобы он не приказывал его резать. Как вы думаете? Ведь жаль такого красавца на мясо. Не правда ли?
— Разумеется, жаль, — согласился Колосов, но согласился больше в угоду товарищу; лично его будущая судьба бычка интересовала очень мало, красота животного на Колосова не производила ни малейшего впечатления.
Невольно ему вспомнилась убитая вчера красавица-чеченка.
— Красавца-бычка жалеем и хотим сохранить, а красавицу-женщину убили, и убили зря, даже не «на мясо», — горько сыронизировал он, отходя обратно к палатке. Он шел, не торопясь и не оглядываясь. Вдруг за его спиной раздались громкие испуганные голоса. Странная картина представилась его глазам.
Державшие бычка чеченцы барахтались на земле, а стоявшие за минуту перед тем тесным кружком солдаты в паническом страхе разбегались во все стороны. Что же касается быка, то тот в припадке самой необузданной ярости дикими скачками мчался по полю, опрокидывая всех на своем пути. Последнее, что успел заметить Колосов, это было лицо старого чеченца, своего вчерашнего врага. Старик стоял в стороне и с ехидной насмешкой поглядывал на разбегавшихся перед разъяренным животным растерявшихся от неожиданности солдат. Тех самых, которые вчера разгромили его аул, а сегодня бежали от глупого животного.
Уловив презрительную улыбку, кривившую губы старого фанатика, Колосов почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Не помня себя, он выхватил свою шашку, клинком которой он по справедливости гордился, и бросился навстречу разъяренному животному. Бык бежал на него, пригнув к самой земле запененную морду и грозно выставив вперед рога. Колосов поднял шашку и ждал. Несколько тяжелых скачков — и страшный затылок уже почти касается ног Ивана Макаровича, еще один миг — и острые, прямо поставленные рога неминуемо должны впиться в его тело; но в это мгновенье Колосов сделал широкий шаг влево и с силой опустил руку. Тяжелый, острый, как бритва, клинок, настоящая Гирда, с легким свистом рассек воздух и глубоко впился в жирный, наклоненный загривок быка. Бык глухо застонал и зашатался. Колосов снова взмахнул шашкой, и второй удар еще сильнее первого обрушился на истекающее кровью животное. Бык жалобно замычал и, неуклюже ткнувшись лбом в землю, тяжело рухнул на бок в предсмертных судорогах. Колосов подошел к нему и, обтерев об его шерсть клинок, хладнокровно вложил шашку в ножны.
В эту минуту Колосов неожиданно для себя увидел перед собой старика-чеченца, который с выражением глубокого почтения протягивал ему руку.
— Урус храбрый джигит, да хранит его Аллах, — бормотал старик по-татарски, крепко пожимая руку Колосову. — Старый Измаил уважает его и не желает ему больше зла. Пусть он знает это.
Колосов, с трудом понявший, наконец, слова старого чеченца, не мог в душе не подивиться на этот народ. Вчера, когда он пощадил его жизнь, чеченец вместо признательности осыпал его проклятиями; потом, в лагере, приняв горячее участие в раненом, Колосов получил от него в благодарность грубое ругательство и плевки; теперь же, после молодецкого удара шашки, заклятый враг первый подходит к нему и готов поку-начиться с ним, уважая в нем единственно достойное уважения в глазах горца качество — храбрость.
«Как воевать с таким народом, — размышлял Колосов, отходя к своей палатке, — и чем иным, как не полным истреблением этих геройски смелых племен, может кончиться подобная война?»
Колосов с грустью поглядел на горделиво вздымающиеся перед ним горы, на гребнях которых сквозь кисею низко плывущих облаков, как орлиные гнезда, чернели вольные аулы.
«И все это обречено на гибель, на бесследное исчезновение! Пройдут года, и от горных племен не останется даже названий, большинство их погибнет, а остальные выродятся в таких же жалких, трусливых людишек, в каких выродились хотя бы, например, казанские татары, торгующие мылом и даже не знающие о подвигах своих героев предков, сподвижников Чингиз-хана и Батыя».
VIII
Уже в конце 1838 года для всех, даже самых доверчивых из русских военачальников, стало вполне ясно, насколько ложны были все уверения и обещания, данные Шамилем в 1837 году.
По отношению к нему справедливее, чем по отношению к кому-либо другому, можно было применить слова крыловского ловчего, обращенные к волку:
С волками иначе не делать мировой,
Как снявши шкуру с них долой.
Сознавая всю неотложную необходимость привлечь на свою сторону тем или иным путем койсубулинцев и аварцев, страна которых являлась для русских войск опорным стратегическим пунктом и базисом всех их дальнейших наступательных движений вглубь Дагестана, Шамиль решил во что бы то ни стало, пользуясь медленностью наших сборов, привести в исполнение свое заветное желание.
