— Мы все, комиссар, политработники, и если хочешь, так еще хуже… — смеясь, сказал Василий Иванович. — Я, например, и в строю никогда не был. А теперь вот командир, командую целым боевым соединением. Гудима сельским хозяйством занимался, а сейчас будет моим заместителем. Слышаня транспортными делами заправлял, но какой тут у нас транспорт? И приказали мы ему взять на себя руководство агитацией и пропагандой. Бохану разведку и контрразведку поручили, а Ельскому — всю организационную партийную работу. Если с честью носишь партийный билет, то выполнишь любое задание. А ты тем более: сколько лет служил в армии да и на строевой был.
— Есть, товарищ командир, возглавить штаб соединения. Будем стараться! — Комиссар приподнялся за столом, и в глазах его мелькнули веселые огоньки. Только когда садился на лавку, тяжело опираясь на стол одной рукой, глаза на миг словно угасли и по лицу промелькнула не то тень печали, не то неуловимый след какой-то болезненной гримасы. Василий Иванович заметил это и тихо сказал:
— Это, брат, не преграда, И думать об этой особенно не надо.
— О чем вы, Василий Иванович?
— Я думаю, понимаешь… Вот какие дела… А с завтрашнего дня приступай к работе… Теперь о наших планах на ближайшие месяцы. Мы за это время продумали все почти до последней мелочи. Оставаться на зимовку в лесах — до известной степени рискованно, это свяжет наши силы, обезоружит. Станут и гитлеровцы досаждать, если будем сидеть сложа руки, да и мороз не обойдет нас своей милостью, надо считаться с нехваткой теплой одежды. Нужно двигаться. И не как-нибудь, а всем соединением, всеми нашими силами. Двигаться на конях, на санях. И народ наш поднимем, и на гитлеровцев страх нагоним, и мороз над нами не будет потешаться. Мы за зиму умножим свои ряды. Где ступит наша нога, там увязнет фашист.
Свой поход мы начнем в ближайшее время. А предварительно проведем небольшую объединенную операцию. Я имею в виду некоторые ближайшие к Минску объекты. Надо отвлечь внимание гитлеровцев от самого Минска, где они теперь бесчинствуют, творят разные зверства. Да, в конце концов, надо нагнать на них такой панический страх, чтобы они вынуждены были отозвать крупные части с фронта. Мы здесь с товарищами продумали во всех деталях план этой операции. Александр Демьянович поможет довести ее до конца. Операция эта будет, если хотите, генеральной репетицией перед нашим большим рейдом. А теперь, уважаемые, спать, спать, официальная часть закончена!
Но долго еще не спали в землянке, вспоминая довоенные дни, былые встречи, общих знакомых.
Долго не ложились спать и в землянке Майки. Тетка Палашка все потчевала Надю отменными яствами, расспрашивала, что там теперь творится в городе и дают ли наши люди отпор фашистам. Слушала, ужасалась:
— Вот слушаю я тебя, Надечка, и дивлюсь, как это могут наши люди такую издевку переносить, такое глумление?
И сама себе отвечала:
— Конечно, не могут. А городскому человеку еще тяжелее, чем нашему брату колхознику. У нас еще и картошка своя, и хлеб, и наконец, в случае чего, мы и в лес можем податься, нас голыми руками не возьмешь. Да что я говорю, не очень мы испугались и его пулеметов… А куда же рабочему человеку деваться, в квартире не спрячешься от этих злыдней фашистов.
— А они и не прячутся, тетка. Тоже немца бьют, крепко бьют.
— Боже мой, какое страховище навалилось на нашу жизнь. Вот гляжу я на вас, девочки, и глазам своим не верю. В ваши ли годы такими делами заниматься, когда, можно сказать, в самый раз про житье думать. Да и житье какое было у вас! Только бы им любоваться и тешиться. А она вот, — тетка повела бровью в сторону Майки, — эта девченочка, еще подросток, только-только к жизни подбирается, так она двух фашистов со света сжила.
— Тетечка, кто вас спрашивает? — упрекнула ее Майка. Надя с любопытством посмотрела на худощавую фигуру Майки, на ее лицо, по которому промелькнула не то тень стыдливой улыбки, не то вспышка гневного укора, так что загорелись и поблескивали ее глаза.
— А чего ты возмущаешься? Вот и я говорю: кабы мне раньше приказали перебыть ночь под одной крышей с человеком, что погубил две души людские, так я бы за сто километров удрала от этого дома.
— Однако договорились вы, тетка Палашка, меня уж в душегубы зачислили.
— Так не об этом я речь веду. Я к тому говорю, что кабы ты еще десяток этих гадов убила, а хочешь и больше, так я бы только радовалась. Вот к чему я говорю. Да и сама, кажись, будь у меня силы, своими руками бы их задушила. Но лучше с ними не встречаться, пускай их лучше черти в сухой лес водят.
Надя усмехнулась:
— А встречаться все же приходится, тетка Палашка, никуда от них не спрячешься, — сказала она.
— Диво, что не спрячешься, коли их такая тьма-тьмущая. Налетели, как саранча, кабы смогли, все бы сожрали, все бы пожгли.
— А скажите, Надя, вам часто приходится встречаться с фашистами? — спросила Майка, чтобы прервать слишком уж словоохотливую тетку Палашку.
— Порой случалось. Вот пробираясь сюда, мы не могли же их миновать.
— И много вы фашистов убили?
— Ни одного, не довелось еще.
— Вы просто не хотите признаться. Я понимаю вас, вы не хотите хвастаться. Такая разведчица — и чтобы ни одного.
— А вот ни одного, Майка. Ничего не поделаешь, так уж получилось.
— Так я вам и поверила! Это, конечно, хорошо, когда человек не любит хвастаться. А у нас вот иной как начнет рассказывать, так только развесь уши: десятками, сотнями уничтожает.
— И неправду говоришь, Майка, никто у нас не хвастает, все люди как люди, всерьез воюют, — вмешалась тут тетка Палашка.
— А Комаров?
— А что тебе Комаров? Человек смелый, разумный. Человек что надо.
— Что надо… хвастунишка ваш Комаров.
— Ну, уж скорее он твой, чем мой, — отрезала тетка.
— И неправда, и неправда, — проговорила Майка в замешательстве и почему-то даже слегка покраснела. — Хвастунишка ваш Комаров, да и только. И не только хвастунишка, но и выдумщик.
— Где тут вас разберешь! Ты его то хвалишь, то с чего-то хулить начинаешь. Только вчера говорила, что было бы очень хорошо, если бы все на него похожие были. Взаправду, хлопец хоть куда, и уважительный, знает, как с человеком себя вести. Зачем тебе хаять его сегодня, когда вчера хвалила?
— И неправда! Никогда я его не хвалила. Ему бы только вышучивать да поддразнивать.
— Что-то он со мной не шутит, а все с тобой.
Майка вся вспыхнула:
— Ложитесь лучше спать, тетка, да поменьше тут выдумывайте.
Майка не на шутку рассердилась на тетку Палашку. Ей так еще хотелось обо многом расспросить Надю: и о разведке, и о городе, и где она училась раньше, и обо всем решительно. Это, видно, такая необыкновенная девушка, у нее бы и расспросить и поучиться. Надя старше Майки, она больше видела и знала жизнь. И такая она красивая, вот сидит, расплетает на ночь косы, задумалась о чем-то. Мигающий огонек коптилки золотит ее бронзовые косы, ластится к ее рукам, которые так спокойно, неторопливо перебирают волосы. И от всей ее фигуры веет таким очарованием, что Майке кажется, будь она парнем, то непременно влюбилась бы в эту славную девушку, да еще как! А при чем тут Комаров?..
Уже лежа на нарах радом с Надей, Майка по-детски приникла к ней. Слышно было, как поскрипывают деревья за оконцем землянки. В железную трубу то и дело врывался ветер и гудел там, позвякивая жестяной заслонкой. Изредка доносился хруст снега под ногами — это прохаживались под деревьями часовые. А в землянке было тихо, уютно, как бывало в родной хате. Майке хотелось спросить Надю, любила ли она кого-нибудь и можно ли сейчас, в такие дни, любить, когда идет страшная война, когда приходится часто встречаться со смертью. Но при чем же тут война, при чем тут смерть? Майка вспоминает сказку Горького про девушку и смерть. Славная сказка. Любовь всегда сильнее смерти, любовь всегда побеждает. Нет на земле ничего более прекрасного и сильного, чем любовь.
Завывает ветер в железной трубе. На промерзших стеклах шелестят снежинки. Изредка пискнет мышь за фанерной обивкой стены. Равномерное дыхание спящих словно колышет сумрачную тишину землянки. Хорошо здесь, уютно. Сколько стоянок сменили за последние два месяца. Там дней пять, там — три, так и странствовали с места на место. А тут живем уже добрых недели две — хорошее место, спокойное. Майка вспоминает, как неудобно было в первые дни в землянке. И не только ей. Люди так привыкли ночевать под открытым небом, видеть звезды над собой, прислушиваться к убаюкивающему шелесту листвы и тихому шуму бора, что несколько дней никак не могли привыкнуть к землянке. И душно там было, и никакого простора, а ночью, словно в норе: темно и глухо. Но постепенно привыкли. Конечно, помогли и морозы: не очень-то раскинешься теперь где-нибудь под елкой.
