— Леонид, — капитан кладёт руку на плечо Панкратова. — Видишь вон тот холмик?
— Вижу.
Невысокий снежный холм расположен между немецкими и нашими окопами, в нейтральной зоне.
— С него наверняка вся деревня видна, можно корректировать огонь. Доберёшься?
— Доберусь!
— Да погоди, так нельзя, заметён слишком, снимут. Нет ли у вас маскировочного халата, лейтенант? — обратился капитан и к угреватому лейтенанту.
— Нет. Ещё не получили, — отвечает тот, — этот чёртов ночной снег!..
— Все равно, так идти нельзя. Снимай шинель, Леонид, наденешь телогрейку, а наверх — нижнюю рубашку. На брюки — кальсоны. Сапоги тоже обмотаем!..
Телогрейка нашлась тут же, тесноватая, правда, но ничего, ползти можно. Щербаков снял с себя нижнее бельё и передал лейтенанту. Нужна ещё пара, чтобы обернуть сапоги и телефонный аппарат, Опенька сбросил было с себя шинель, да спохватился — у него полосатая тельняшка, не подойдёт. Разделся кто-то из пехотинцев. Смешно выглядит Панкратов, как чучело, только белое, ну, хоть сейчас ставь на огород и разводи руки. Но никто не смеётся, не до шуток сейчас. Ануприенко прикрепил ему к поясу телефонный провод.
— Ну, теперь можно!
Ладонь у Панкратова широкая, жёсткая. Ануприенко крепко жмёт её. Не хочется отпускать лейтенанта, на верный риск идёт, может погибнуть, а ведь жизни ещё не видел, ещё даже усов не брил. Не хочется, жалко, а надо. Рота под огнём. Впереди деревня. Маленькая, полусожженная деревня с церквушкой. Только и всего? Нет, не только, взять её, значит — расширить горловину прорыва, продвинуться вперёд, на километр, на два, но вперёд. Наступает фронт — наступает Россия! Советская Россия — города, села, люди. Люди у репродукторов, жадно слушающие сводки Совинформбюро, люди у газетных киосков, для которых каждая строчка с фронта, каждая буква священны; люди, уставшие от войны и жаждущие победы, отдающие все, чтобы разгромить врага… Все это промелькнуло в голове Ануприенко в какую-то долю секунды, пока он пожимал широкую и тёплую ладонь Панкратова; капитан даже представил себе, как будет написана сводка Совинформбюро: «Войска Первого Белорусского фронта, прорвав вражескую оборону, успешно развивают наступление в направлении Мозырь — Калинковичи…» Но ещё более важное, что заставило капитана послать на верный риск молодого Панкратова — солдаты, лежавшие в снегу под миномётным и пулемётным огнём; они были прямо перед глазами, хорошо видные без бинокля серые тела, разбросанные по белому полю перед высотой. «Надо идти!»
— Ну, желаю удачи!..
Вслед за Панкратовым потянулся по снегу жёлтый телефонный проводок. Как ножом, режет он подмерзлую землю бруствера. В траншее связисты держат катушку. Она разматывается медленно, поскрипывая в подшипниках. То останавливается, то вновь начинает крутиться. Связисты следят за ней, затаив дыхание; крутится, значит — ползёт лейтенант, значит — жив ещё. Следит за Панкратовым Ануприенко, следит командир роты; все бойцы следят за человеком в снегу, и своя беда в эти минуты напряжения — полбеды. Жужжат осколки над головой, рвутся мины — пусть рвутся, не страшно, волнуют теперь те разрывы, что накрывают лейтенанта землёй. Панкратова почти не видно за жёлтым дымом и снежной пылью.
— Ползёт! — слышит Ануприенко добрый голос, оборачивается и видит Опеньку. Разведчик стоит на том месте, где несколько минут назад стоял Панкратов.
— Как ты думаешь, Опенька, доберётся лейтенант до холмика?
— Доберётся, товарищ капитан!
— Хороший командир…
— Мировой командир, товарищ капитан!
— Жалко будет, а?
— Жалко…
Снова оба напряжённо смотрят вперёд, молчат.
— С батареи давно вернулся?
— Только что.
— Третье прибыло?
— Прибыло, товарищ капитан. И санитарка там, в окопе, вместе со связистами.
— Как там? А где она была?
— С третьим вернулась.
— А ты зачем мне о санитарке говоришь?
— Она про вас спрашивала.
— Ну и что?
— Э-э, товарищ капитан, а утром-то, когда «катюши» играли, как она на вас глядела!..
— Ну, ладно, ладно!
Опять молча смотрят вперёд.
— Ползёт ведь, а?
— Ползёт.
— Спрашивала, говоришь?
— Только увидела меня, сразу: как да что, выкладывай ей все по порядку…
Батарейная походная кухня разместилась неподалёку от огневой, сразу за кустарником, в ложбинке. Старшина Ухватов с шофёром нарубили веток и развели огонь. Повар, бывший заряжающий Трофим Глотов, поставленный на кухне после ранения, натаскал в котёл воды и засыпал гречневую крупу. Тут же находился и Иван Иванович Силок. Он не пошёл в госпиталь, хотя мозоль на ноге у него вздулась и мешала двигаться; капитан Ануприенко разрешил ему, пока заживёт нога, побыть на кухне и помогать повару. Силок сидел на подножке машины и распечатывал консервные банки со свиной тушёнкой.
Подкладывая в топку сырой хворост, старшина на все лады проклинал снег, выпавший, по его мнению, совершенно некстати, потому что ещё не получено для бойцов тёплое обмундирование — полушубки, телогрейки и валенки — и теперь, во время прорыва, едва ли можно будет получить его. Тылы отстанут, а по морозцу в одних шинелях да кирзовых сапогах много не навоюешь! Он мысленно намечал план, когда связаться с хозяйственной ротой и получить для батареи все необходимое.
В ложбинке было сравнительно тихо. Сюда не залетали ни снаряды, ни пули: грохот боя слышался приглушённо, будто где-то наверху, на ветру работали тракторы.
Который уже час наблюдал Силок, как по большаку шли и шли войска в прорыв: и пехота, и артиллерия, и танки, и самоходные пушки. Шли молча, торопливо. Было странно, что в трех-четырех километрах от большака, за высотой, гремел бой, а здесь, по этому широкому тракту, невозмутимо проходили полки и дивизии. Они втягивались в горловину прорыва, вонзались в тело растянувшегося фронта, как скальпель хирурга. В воздухе беспрерывно гудели самолёты, охраняя колонны от вражеских бомбардировщиков. Не в первом наступлении участвовал Иван Иванович, не в первый прорыв шёл с батареей, и всегда ему казалось непонятным — одни сражаются, другие проходят, и словно нет им ни до чего дела. Повернуть хотя бы один полк на помощь ротам, расширяющим горловину прорыва, ударить по немцам и гнать их, гнать! Силок как санитарный инструктор раньше всегда находился на огневой, возле орудий, но, случалось, ходил с разведчиками и на наблюдательный пункт. Теперь, слыша, как беспрерывно ухала батарея, он хорошо представлял себе, что происходило там, в наступающих подразделениях. Особенно беспокоило Ивана Ивановича то, что было уже далеко за полдень, а батарея всего только один раз сменила огневую, и больше ни на шаг не продвинулась вперёд, а все стреляла и стреляла. Потому и думал Силок, что за высотой дела плохи.
Густые серые тучи застилали небо, клубясь, придавливая землю. Ветер гнал их на восток, эти седые осенние космы; казалось, где-то там, на западе, немцы жгли леса, и не тучи, а дым расстилался по горизонту, едкий, удушливый. Неумолчный гул моторов и уханье батарей ещё больше усиливало это впечатление. Иван Иванович не замечал, что ветерок бросал на него настоящий дым от трубы походной кухни. Он сухо кашлял, прикрываясь ладонью.
Старшина, искоса поглядывавший на Силка, не выдержал и окликнул его:
— С дыму-то уйди, башка чёртова, али не видишь?
Силок удивлённо взглянул на Ухватова.
— С дыму, говорю, уйди!
— Тьфу, и верно.
Только теперь Силок заметил, что дым из трубы действительно валит прямо на него; он поднялся и подошёл к старшине.
— Садись! — пригласил Ухватов.
В топке потрескивали сучья. В лицо пахнуло теплом, и Силку вспомнились зимние алтайские ночи, охотничьи костры с перекинутым над огнём котелком… Подошёл Глотов, открыл крышку и заглянул в котёл. Сидящих у топки обдало паром.
— Скоро? — спросил старшина.
— Больше не подкладывай, а то пригорит, — ответил Глотов и, закрыв крышку котла, тоже подсел к топке.
— Что-то сегодня без передышки бьют, а? — заметил Ухватов, прислушиваясь к дальней стрельбе батареи.
— Да-а, — подтвердил Глотов, который, конечно, думал больше о том, чтобы не пригорела каша, чем о канонаде.
— Товарищ старшина, почему так получается? Бьются, бьются наши за деревню, а ведь вот сколько войска идёт, — завернуть бы полк, два, — сказал Силок, думая о своём.
— Хе…
— А что, пожалуй, и верно, — подтвердил Глотов.
— Хе… Ну и головы у вас, точно сказано — солдатские. На то он и прорыв, чтобы как можно дальше вглубь прорваться. Вы думаете — где теперь наши танки? Вёрст тридцать наверняка уже отмахали, а то, может, и все сорок. Вот по их следам и идут эти войска, чтобы закрепить взятое, а потом, в тылу у фрица, вширь раздадутся и пойдут кромсать налево и направо… А здесь, на фланге, где мы стоим, через день-другой немец сам уйдёт, но теперь обязательно держать его надо, чтобы горловину не стиснул, вот как оно, солдатская голова. Думать больше надо. Ежели по-вашему сделать, сразу по всему фронту идти в наступление, ну, возьмёшь деревню, две, а фрицы тем временем тылы подтянут и укрепятся. Лезь тогда на их пулемёты. Немцы, они тоже не дураки… Вот, к примеру, когда чурбак тебе расколоть нужно, что ты делаешь? Клин вбиваешь. И клин покрепче, дубовый или даже железный, чтобы наперёд сам этот клин не раскололся, — замечай, покрепче. Прорыв — это и есть клин. А когда десанты в тыл забрасывают, это, навроде, как маленькие клинышки в трещину вгоняют… Для большей убедительности старшина вытянул ладонь и стал ею, словно колуном, колоть невидимые чурбаки. Силок смотрел на него удивлённо. Глотов, хитровато улыбаясь, потому что он-то хорошо знал, что такое колоть чурбаки, — с детства при кухне рос. А Силок удивлялся не самой технике колки дров — это ему тоже было знакомо, — а тому, как ловко Ухватов сравнил прорыв с клином, и ему, бывшему санитарному инструктору, вдруг стало ясно: вперёд и вширь!
