— В тысяча девятьсот тридцатом году, в декабре, группа заговорщиков решила свергнуть короля. Среди них был и Рамон Франко — он ведь всегда был республиканцем, Рамон. Он сел в свой самолет, груженный бомбами, и полетел прямо к королевскому дворцу. План его был прост: сбросить бомбы прямо на дворец, нанести удар по сердцу монархии. И вот они с напарником подлетают и видят цель. Они уже готовы сбросить бомбы, и тут Рамон видит во дворе королевского дворца нечто такое, что просто парализует его. Короче, он замешкался, самолет пролетел мимо, потом, пролетев несколько сотен метров, снова развернулся…
Прозвучали первые взрывы. Далеко? Близко? Определить по звуку было невозможно, и от этого стало особенно страшно. Дон Мануэль заговорил громче и быстрее.
— Но оба они — и пилот, и его напарник — уже знали: то, что они там увидели, не даст им сбросить бомбы на дворец. И они вернулись на базу — вернулись, не выполнив задания. И несколько часов спустя заговор провалился. А знаешь, почему они не стали бомбить дворец? Потому что на лужайке возле королевского дворца играли дети. Те летчики были герои — герои «Плюс Ультра»! — и настоящие мужчины, и у них была совесть, и эта совесть не позволила им добиваться своей цели ценой убийства детей. Понимаешь? Шесть лет тому назад это было, всего шесть! А теперь о таких вещах даже не задумываются. Как же, ведь Мадрид должен пасть. Любой ценой. Франко и его убийцы выдумали новую форму ужаса: бомбить города. Усердно, рьяно, без передышки.
Мы выбрались на улицу. Бомбоубежище размещалось в полуподвале, в бывшей галантерейной лавке. Там уже было не протолкнуться. Все эти люди спустились сюда из соседних домов — мужчины в пижамах, женщины, с вымученной, дрожащей улыбкой («не бойся, не бойся, маленький, все хорошо…») прижимающие к себе перепуганных детей, старики, испуганные или рассерженные… Я поискал тебя взглядом в толпе. Тебя нигде не было.
— Когда ты станешь стариком, Хоакин, вспомни мои слова, — сказал дон Мануэль, глядя мне прямо в глаза. — Наступит время, когда человек придумает новые самолеты — еще быстрее и мощнее этих. Эти самолеты станут бомбить города, убивать людей — вот таких вот, как твоя Пепа, повсюду, и счет пойдет на миллионы — миллионы таких вот убитых девушек всех цветов кожи, таких людей, как мы с тобой. Сейчас, чтобы оправдаться, они называют нас преступниками. Но мы не преступники — мы люди. А вот те, наверху, — убийцы и всегда ими останутся. Они и те, кто отдает им приказы. И так будет всегда — и в этой войне, и в тех грядущих войнах. Рано или поздно каждому приходится выбирать, на чьей он стороне — убийц или людей.
И тут появилась ты. Бомба разорвалась совсем рядом, все вокруг задрожало. Я увидел тебя в облаке пыли, увидел, как волна потревоженного воздуха коснулась твоего платья, твоих волос, и понял, что смерть рядом, что ты можешь погибнуть в любое мгновение. Я подошел к тебе и обнял, и ты обняла меня и дона Мануэля. Когда смерть совсем рядом, перестаешь стесняться.
— Как близко упала! — сказала ты с этой своей мягкой, извиняющейся улыбкой, будто речь шла о какой-то досадной, но пустячной неприятности.
Дон Мануэль отвел тебя в дальний угол бомбоубежища — там на полу лежал матрац, который соседи тут же уступили беременной женщине. Ты поглаживала живот, будто хотела кого-то успокоить. Я тихонько наблюдал за тобой. И понял, что именно этим ты и занималась: старалась успокоить того, кто жил у тебя внутри.
И тут ты взглянула на дверь, поверх моего плеча, и увидела там что-то такое, отчего в глазах у тебя вспыхнула непонятная радость. Надежда под падающими бомбами. Счастье посреди ужаса.
Я обернулся. На пороге стоял Рамиро. По его глазам было ясно: единственное, что для него важно сейчас, это знать, где ты. Он увидел тебя. Кинулся к тебе.
— Я услышал, что бомбят Аточу, — сказал он, и вы обнялись. Объятие было коротким, но мне все про вас сразу стало ясно. Вы с ним любите друг друга. Мне почему-то сделалось грустно и горько. Но почему? Глупость какая-то. Я отвел глаза и подошел к двери.
Ночной Мадрид то и дело озарялся короткими вспышками, грохотали взрывы. На другой стороне улицы, укрывшись за мешками с землей у входа, стояли шофер Рамиро и тот самый человек в черном пальто, которого я уже видел сегодня днем. Оба угрюмо, молча смотрели в небо. «Погодите, придет и наша очередь», — казалось, думали они.
Вскоре, когда все утихло и стало ясно, что самолеты вернулись в свое логово, они вышли на тротуар. Мы тоже выглянули из убежища. Я держал под мышкой альбом с марками дона Мануэля, а в руках — фонарь. Мне показалось, что человек в черном пальто смерил меня изучающим взглядом: сначала он пристально посмотрел на фонарь, а потом мне в глаза. Вот таким же взглядом, зловещим и непроницаемым, он смотрел сегодня на вражеские самолеты.
Вы с Рамиро вышли на улицу, я прокрался вслед за вами. Рамиро перекинулся парой слов с человеком в черном пальто (я наконец услышал его голос; говорил он с иностранным акцентом), потом сел в машину и уехал.
Соседи («люди», как называл их дон Мануэль) стали расходиться по домам; нам дали передышку, но все мы знали, что это временно, что мы зависим от прихоти вражеских летчиков и ужас в любой момент может начаться снова.
Наступила ночь; я лежал на кровати одетый, один в комнате, и слушал, как затихает дом. И когда все эти островки тишины слились в одну большую и плотную тишину, я понял, что дом заснул, и взял в руки фонарь. Часы, подаренные мне Кортесом, показывали без пяти двенадцать. Время нашей с ним встречи, на которую сегодня я явлюсь впервые.
Я выскользнул из комнаты, вышел на лестничную площадку; дверь я закрывать не стал, чтобы можно было войти обратно. И только тут я понял, насколько рискованно это мое предприятие. А что если ты или твой муж вдруг подниметесь с постели среди ночи? А если дону Мануэлю вдруг зачем-то понадобится ваша помощь, и он подойдет к вашей двери?
Я поднялся по лестнице в мансарду. Открыл ключом дверь и подошел в темноте к выходящему на крышу окошку. Пододвинул кровать к стене. Я действовал очень осторожно — ведь накануне Рамиро меня обнаружил именно потому, что услышал, как у него над головой кто-то ходит. Вылез через окно на крышу.
Мадрид был огромным черным пятном, куском холста, расписанным ночными красками; из темноты кое-где возникали неясные очертания зданий, где-то на долю секунды вспыхивал огонек и тут же гас. Свет рвался наружу, но горожане изо всех сил загоняли его обратно. Где же он прячется, город, в такую безлунную ночь?
Ровно в двенадцать я услышал далекий, одинокий рокот самолета. Я обрадовался и испугался; два этих чувства боролись во мне. Я любил Кортеса, я боготворил его. Он всегда защищал меня, защитит и сейчас. Он…
Знает ли он о том, что бомбят мирное население? Может ли предположить, что немцы убили Пепу и множество таких, как она? А об опасности, которой подвергаешься ты, его любимая Констанца, он знает? Я совсем запутался, мне нужно было задать капитану тысячу вопросов. Это так просто и красиво — летать по небу. А вот война такая грязная… Почему же все так устроено?
Ровно двенадцать. Самолет Кортеса уже наверняка где-то надо мной. Мне нужно было кому-то верить. Почему же не ему — тому, кто подарил мне новую жизнь?
Я взял фонарь. Еще раньше, когда вы оставили меня одного, я первым делом убедился, что его можно приспособить для этого дела — посылать сообщения на языке света, языке, которому научил меня мой капитан. У меня в руках фонарь заговорил.
Я взглянул на небо и просигналил, буква за буквой:
— Я здесь, мой капитан. Интербригады в Альбасете. Еще не дошли до Мадрида. Люди боятся бомбежек. Гибнут гражданские.
Я остановился на мгновение, спрашивая себя, какое впечатление произвели на Кортеса эти мои последние слова. А потом, вспомнив о том, что еще его интересовало, добавил:
— Констанца на девятом месяце. Здорова.
И умолк, пряча глубоко в сердце свою только-только родившуюся любовь.
— Глянь, вот он! Ну наконец-то! — радостно заорал Хакобо и принялся снимать; наверняка он уже начинал всерьез опасаться за свои сто десять евро за крестины чистыми («включая две копии на DVD»).
Подвижная черная точка появилась вдалеке, отчетливо видная на фоне серого безоблачного ноябрьского неба. Рокот мотора был едва слышен — наверное, потому, предположил я, что ветер дует в противоположную сторону.
— Так, теперь бреющий полет направо… Ага, есть… — бормотал Хакобо, будто сверяясь вслух с невидимым сценарием; сейчас он снимал панораму самолета, который летел совсем низко, у самой земли, набирая и набирая скорость. — Теперь налево, очень хорошо… А теперь давай показывай свой фокус… Ну же, пошел!..
Я сделал два шага вперед и встал подальше от оператора, чтобы видеть только небо и самолет. Небо и самолет, что еще нужно для волчка? Кое-что еще нужно, подумал я. Воля человека.
