— Кто еще? С кем я еще не поздоровался? Уже все? — Он отдышался и вытер пот со лба.
— А этот чернявый чего молчит? — показал старый крестьянин рукой в сторону люка, из которого высунулся по пояс Григорий Саакашвили. — Этот вроде не наш?
— Наш, из-под Сандомира, — убежденно пояснил Елень. — Его отец трубочист, оттого он такой черный. А молчит, потому что от радости онемел.
— Машина — то не дивчина, — произнес по-польски Григорий одну из немногих фраз, которую хорошо выучил, и на всякий случай опять нырнул в танк, спрятавшись за броней.
— Какая же теперь Польша будет? — спросил старик.
— Народная Польша, — пояснил Янек.
— Это как же будет?
— Заводы возьмут рабочие, а землю панскую — крестьяне.
— За деньги?
— Бесплатно.
— Неужто правда? В восемнадцатом году тоже так обещали, а потом паны наши советы войсками разогнали.
— Теперь армия наша, не разгонят.
— Может, и не разгонят, а может, разгонят.
Крестьянин почесал в голове.
— Молочка попейте. Холодное, прямо из колодца достала, — предложила женщина, зачерпнув из ведра щербатой кружкой, расписанной васильками, и подала танкистам.
Елень выпил одну, другую, попросил третью.
— А вы, часом, не слыхали?.. — осмелился Янек. — Может, был тут в ваших краях поручник Станислав Кос?
Его попросили повторить фамилию, переговорили между собой, повспоминали, но оказалось, что не слыхали о таком.
— А где он воевал, этот поручник?
— На Вестерплятте.
— Э-э, дорогой, так там же никого в живых не осталось. Семь тысяч наших погибло, все до одного...
— Этого не может быть, — возразил Янек. — На Вестерплятте и пятисот-то человек, наверно, не было.
— Это так только говорится, а если посчитать, то по-другому получается...
Подросток в коротких штанишках пролез через дыру в плетне на шоссе, таща за собой сломанную ветку, красную от созревших черешен, и бросил ее на башню танка. Василий подхватил ветку на лету, помахал мальчишке рукой и сказал:
— Большое спасибо...
— А наш командир подумал сейчас, в чьем саду хлопец эту ветку сломал, — произнес Елень.
Из люка механика высунулась лохматая собачья морда.
— О Боже, и собаку с собой возят! И она в армии служит?
— А как же! Шарый, к ноге! — Янек махнул ему рукой, и пес, радостный, выскочил на шоссе.
— Даже собаку привезли... Польскую, — пошло по кругу. — Слышите, как лает? Прямо, как мой Азор.
— Дорогу, дайте дорогу, пропустите Марпинову!
Гомон постепенно утих. Двое подвели под руки старую женщину, с морщинистым лицом, с бельмами на глазах. Она медленно переступала, держа руки вытянутыми крест-накрест перед собой. Люди умолкли, и было слышно, как она шепотом повторяет:
— Хлопцы наши, солдаты, сыночки...
— Она не видит, — объяснил старый крестьянин, гот самый, который не поверил, что Саакашвили родом из-под Сандомира. — Вон туда поглядите, там вторая от края ее халупа стояла, а теперь ее нет. Гитлер спалил. Дайте ей руками пощупать, пусть убедится, что поляки пришли.
Василий с башни бросил полевую фуражку. Кос поймал ее на лету и подал старушке. Та водила ладонями по сукну, по верху, нащупала пальцами металл.
— Орел... Боже милостливый... Наши солдаты! Бог дал, дождались...
— Юлька! — крикнула женщина, выливая остатки молока из ведра в кружку. — Принеси собаке миску картошки, около печки стоит. Да живее, бегом!
Юлька обернулась быстро, а Шарик управился с едой еще быстрее. И как раз вовремя: привал кончился. Впереди подали сигнал флажками, и вдоль колонны понеслось гудение заводимых моторов, нарастающее, как волна.
— В машину!
С места трогались осторожно, чтобы кого-нибудь не задеть. Крестьяне снимали детей с танков, за уши, за вихры вытаскивали из-под гусениц.
Колонна снова шла на запад. Вдалеке, у самого горизонта, были видны башня Люблинского замка и колокольни костелов.
Янек Кос сидел на месте механика, вел танк. Хотя он не верил тому, что семь тысяч погибло на Вестерплятте, ему все-таки стало грустно. Печальный Саакашвили на его сиденье в углу играл с Шариком. Василий из башни соскользнул вниз к ним, присел между сиденьями.
— Механик, чего нос повесил?
— У собаки большая радость, а маленькое огорчение не в счет. Был Шарик, а теперь Шарый — Серый, значит, и все в порядке. А я? По-польски говорить не могу. Как быть? Отец трубочист из-под Сандомира... Какой Саакашвили лучше: настоящий или выдуманный?
— Погоди, сейчас времени нет каждому объяснять по дороге, но люди сами поймут, что к чему, — спокойно продолжал Семенов. — Выучим польских танкистов, войну закончим и домой вернемся... Поймут...
— Когда домой поедем, поймут? Это поздно.
— Может, позже, может, раньше. Сейчас не в этом дело. На фронт едем.
Однако бригада не сразу отправилась на фронт. Танкисты расположились за Люблином и несли в самом городе службу, охраняя заводы и склады, патрулируя днем и ночью на улицах. Были в Люблине жители, которые сразу принимались за работу, не спрашивая о плате, приносили из дому инструменты, ремонтировали двигатели и станки. Этих надо было поддержать. Находились и такие, которые срывали замки с дверей магазинов и складов, брали то, что еще вчера принадлежало немцам, а сегодня, как они считали, не принадлежало никому. Этого нельзя было допускать. Ночью над городом пересекались лучи прожекторов, обшаривавших небо: не крадутся ли по нему чужие самолеты. В ночном городе пересекались маршруты патрулей, осматривавших улицы: не крадется ли по ним кто чужой.
После первых приветливых встреч, цветов, улыбок, радостно протянутых навстречу рук теперь на лицах людей можно было прочитать разное. Одни говорили: «Новая армия — новая власть, землю дает крестьянам». Другие выражали иные мысли: «Новая армия — новая власть, землю у владельцев отбирает».
За несколько часов до освобождения города, в тот момент, когда советские подразделения подошли к первым домам, гитлеровцы уничтожили в Люблинском замке заключенных и заложников. От танковой бригады был направлен для участия в их погребении и отдания последних почестей взвод. Янек хотел тоже идти, просил, чтобы его отпустили, но поручник не разрешил, заявив, что есть дела — нужно танк привести в порядок. А после выяснилось, что и дел-то никаких особых не было, просто, видно, не хотел отпустить, и все.
Так в лагере в различных занятиях прошло, наверное, дня три. И вот однажды, это было после обеда, Кос, который обо всем узнавал первым, прибежал и сообщил своему экипажу:
— Машина отправляется в Майданек. Тот самый грузовик, что кухню возит. Кто хочет, может поехать посмотреть.
— Не хочется, — ответил Семенов. — Насмотрелся один раз такого, потом два дня даже есть не мог.
— А мне бы хотелось там побывать... И на кладбище на обратном пути заглянуть можно... Раз не хотите, можете оставаться...
— Ладно, едем все вместе. Один не поедешь.
Поехали. Проволочное ограждение. Провода. На них белые таблицы с надписями по-немецки, с нарисованными черепами и скрещенными костями. За проволочными ограждениями — длинные низкие бараки, грязные и вонючие. Здесь же огромные склады с грудами человеческих волос, очков, кукол.
Самое страшное здесь — куклы. Одни изящные, в аккуратно сшитых платьицах, с приклеенными ресницами; другие просто тряпичные, с лицом, нарисованным углем. На самом верху кучи — плюшевый мишка без правой лапы и с одним глазом-бусинкой. Эти куклы были страшнее печей, в которых жгли трупы.
Танкисты молча ходили по территории концлагеря. Слова и разговоры казались здесь неуместными.
Если бы сейчас кто-нибудь незнакомый посмотрел на Янека, то не догадался бы, что это солдат, в документах которого было записано, что ему восемнадцать лет, и тем более не догадался бы о том, что этому парню на самом деле всего шестнадцать.
Елень сжал свои огромные руки в кулаки, так что даже пальцы побелели. Григорий что-то шептал по-грузински, а Василий прищурил левый глаз, и его взгляд стал темным, как облачная ночь.
Около лагерной канцелярии они встретили человека в полосатой, в заплатах, одежде узника, с номером на ней.
— Вы здесь были? — спросил Янек.
— Был.
— Многих людей знали?
— Многих, но в основном только по номерам, редко по фамилии.
Янек больше ни о чем не стал спрашивать. Они вернулись к воротам. Еще издали услышали тоскливый вой — это Шарик, привязанный за ошейник к кабине грузовика, выражал неудовольствие и беспокойство, наверное, чувствовал в воздухе запах смерти.
Взобравшись в кузов машины, они увидели в углу повара, капрала Лободзкого. Сюда он ехал в кабине, а сейчас вышел из лагеря раньше других и теперь, сидя под брезентом, отвернувшись, плакал.
— Что с тобой? — спросил Елень.
— Оставь, — ефрейтор из мотопехоты потянул Густлика за рукав. — Он ведь из Люблина. Нашел здесь пустой дом. Даже не пустой, а хуже: чужие люди в нем живут. А его семьи нет больше. Их, наверно, забрали и прямо сюда...
