Майя скинула пальто и уселась на диван. От разорённых окон несло таким диким холодом, что, уже через минуту продрогнув, она снова надела пальто. Ни лежать, ни сидеть стало невмоготу. А тут ещё найденная карточка не давала покоя, требовала немедленных действий. Но у Майи язык не поворачивался рассказать обо всём маме или Фридьке. Ему она чуть не проговорилась: язык сам хотел ляпнуть, она его еле укротила…
Может быть, сходить к управдому, узнать о судьбе жильцов из сорок восьмой и восемнадцатой квартир? Может быть, они давно эвакуировались? Или все до одного ушли на фронт? И дворник всё знает о жильцах дома. Но его Майя опасается.
Рассказать о карточке Мане Будкиной? Маня тоже бывает иногда тимуровкой Женей. Вдвоём по квартирам ходить не так страшно и даже почти вовсе не страшно. А перед этим они выкупят хлеб и съедят его. Чего ему зря пропадать. Мыслимо ли, чтобы хлебный паёк пропал. Такое и в страшном сне не приснится.
Она вскакивает как сумасшедшая. Не найдя маминого платка, натягивает свой красный берет до глаз, на все пуговицы застёгивает бобриковое пальто и поднимает свой роскошный заячий воротник, не забыв ласково погладить его по ворсу.
Через десять минут она уже у подруги. Манино лицо от Майиной новости всё вытягивается и вытягивается, пока из круглого не делается продолговатым. Круглые Манины глаза тоже красиво удлинились, а рот, наоборот, стал некрасивым и глупо открылся.
— Тебе хлеб дают по ней? Какая ты счастливая. Майка, — твердит девочка.
Трудно Мане. Она голоднее подруги. И не может удержаться от зависти, обшаривает подругу вытаращенными глазами. Потом едко спрашивает:
— У тебя, конечно, нет кусочка… ну, маленького?
— Нет. Мы с тобой вместе сходим в булочную. Собирайся. Почему ты не идёшь и не идёшь? Я тебя жду, жду, а ты не идёшь?
Из единственной комнаты Будкиных пополам с кашлем донеслась странная песня. Даже не песня, а какое-то завывание:
Кхе, кхе. Почечали мы кафе, рестораны.
А и во всех аргентинских портках, портка, порта-ах…
Послышалась ругань на непонятном языке, потом загнусавили дальше.
— Он у тебя иностранный язык знает? — удивилась Майя.
— Он только ругаться знает. Валяется пьяный, поёт, что придёт в голову. Пришёл ночью после комендантского часа. Кого забирают, а его нет… Хлеба на наши карточки не принёс, сам съел. Бабушка с Зоей больные, а он орёт всё утро. С трёх карточек можно орать и не так…
— Он вам карточки не отдаёт?
— Не отдаёт. И почему его не забрали в комендантский час? Нашли бы карточки, нам бы отдали. Хлеб весь сам съел.
Мелко наколотые полешки дров сложены в невысокую поленницу. Поленница на длинной, в полкухни, холодной плите. Темно в кухне. Стёкла целые, но затянуты толстой изморозью. Застоявшийся вонючий воздух мешает Майе сосредоточиться. Она морщит нос и глядит со страхом на туалет — он тут же, в кухне. Этот высокий зелёный грубо сколоченный ящик, немного не доходящий до потолка, производил неприятное впечатление. Маня перехватила её взгляд.
— Это несёт из уборной. Наверное, со всех этажей к нам свалилось. Раньше бабушке нравился первый этаж, а теперь она его ненавидит. А ты дашь хлеба?
Серые Манины щёки оживились, синяки рассосал бледный румянец. Майя кивнула, прислушалась. В комнате, кашляя, завывал Будкин:
Увидавши её, кхе, кхе, кхе, на борту,
Капитан направляется к рубке,
И проходит он, кхе, кхе, кхе, с трубкой во рту
Мимо девушки в серенькой юбке…
— Он всегда… такой?
— Почти. Но он не был таким, — торопливо и горько шепчет Маня. — Когда в загранку ходил. Ещё до моего рождения. В одном заграничном порту выбили в драке глаз и списали с корабля. Ну он и запил. Раньше он не злой был, не дрался дома.
— Почему другие не пьяницы? У Петра Андреевича язва желудка, а он не пьёт. Мой папа в германскую войну контуженный, он и сейчас плохо слышит, а на фронт пошёл добровольцем. Слышала про ополчение Ленинского района? Разве все они не могли спиться?
Манины глаза налились слезами. Майя опомнилась, завнушала ей расстроенно:
— Ты не виновата. Ты же не могла выбрать себе отца… ну, который бы не пил. Правда?
Маня кивнула, вытерла глаза висевшей на веревке тряпкой и покачала головой.
А через несколько минут они дружно барабанили в дверь управдомовой квартиры. Колотили дружно четырьмя руками и двумя ногами, но управдомова дверь так и не открылась.
— Оглох. А был такой бдительный, такой бдительный… Своих за шпионов считал.
— Может, его на фронт забрали?
— Дурак он, думаешь? Мама говорит, что он прикрылся какой-то болезнью.
— Она что — простыня?
— Она может быть с две простыни и одно одеяло, если он моложе моего папы, а дома сидит. Нет, где-то шлындает…
В дворницкую они направились с сомнением в успехе задуманной разведки. Дворницкая дверь обита чёрным войлоком, удары в ней вязли, как в вате, и не было задорного интереса слышать перестук.
— Все оглохли. Что нам делать?
Майя глядела на Маню. Та отвела взгляд.
— Ты чего?
— Просто так.
— Нет, говори. Ты хочешь сказать, что вовсе не надо никого искать. Да? Ты думаешь, мне самой очень хочется искать? Давай сходим к тёте Броне. Она всё на свете про всех знает. Как я о ней позабыла?! Ты думаешь, что мне очень хочется отдать? Но…
Она хотела сказать, какой она сама будет после этого. Как та тётка, укравшая сумочку?
Мимо высоких сугробов они направились по узкой тропке на задний двор. Впереди шла Майя в ботинках с блестящими галошами, за ней — Маня в разношенных бабушкиных валенках, то и дело застревавших в снегу на узкой тропинке…
Но и тёти Бронина дверь упорно не открывалась. Они, было, собрались уходить, когда за соседней дверью глухо и недовольно спросили:
— Кого чёрт тут носит?
— Чёрт? Никого не носит. Мы сами пришли, — растерялись девочки.
Они переглянулись и хотели уже уйти, но тот же голос спросил:
— Кто это мы?
— Мы к тёте Броне. Откройте, дяденька.
— Я вам не дяденька.
— Ну, не дяденька. Мы хотели спросить у тёти Брони. Мы можем ей чего-нибудь принести. Мы тимуровки…
— Эка, хватились, тимуровки! Прибрал господь её на прошлой неделе. Хватились!
— Куда прибрал? — не поняла Майя.
— Ну, вылитая чукча — будто не в городе живёт. Куда сейчас прибирают? Раньше додуматься надо было за водой сходить. Или протопить. Ходют тут всякие… тимуровки, выглядывают, что плохо лежит. И так злодей Софроныч уволок Бронины карточки. Как просила её перед смертью отдать мне, ведь всё равно помирает… Нет, упрямая, выжить надеялась. А этот дворник, песье отродье, сказал, что их сдавать надо. Брешет, выжига. Знаю, как они сдают с Черпаковым — себе в карман. Жиреют на людском горе, нехристи. Я так ослабла, а они…
Продолжая говорить, женщина ушла в глубь квартиры.
— Какая злая. А говорит, ослабела. Видишь, как одной неприятно ходить по квартирам. Софья Константиновна рассказывает такие ужасы, что мама не хочет меня никуда пускать. И говорит, чтобы я ходила подальше от парадных и подворотен. Говорит, что…
Майя замолчала.
— Что?
— Говорит, что могут запросто уволочь!
— Куда? — с тихим ужасом простонала Маня.
— Не знаю, — огрызнулась Майя. — Что ты ко мне пристала? Она говорит, что на студень. Савина сказала — на мыло. Как могла хорошая тётенька умереть, а эта злая…
— Да, — согласилась Маня. — Разве она сама у неё не могла протопить?
Несмотря на неудачи и грустное известие, они возвращались с заднего двора с чувством исполненного долга. Появилась робкая надежда. Они подумали, кажется, об одном и том же.
— А что, вполне может статься, — неуверенно проговорила Маня, неловко загребая валенками. — Правда?
— Вполне, — с охотой согласилась Майя.
Робкая надежда исчезла. Потом накатила волной и мгновенно определилась в чёткую ясную мысль: хозяина не отыскать, значит, отдавать карточку некому.
— Ты это что распрыгалась в своих санях? Потеряешь.
— Это валенки. А ты что веселишься?
— Ничего не веселюсь. Я сегодня хлеб отдам вам, себе оставлю для котёнка. А завтра…
Тут Майя поперхнулась. Она увидела дворника.
Он шёл от ворот им навстречу. Худой, востроглазый, с тусклой нечищеной бляхой на грязном дворницком фартуке. В руке дворник держал широкую деревянную лопату для снега.
— Когда он нужен… А когда уже не нужен!
Они в растерянности остановились. Дворник неумолимо приближался. С узкой тропинки не улизнёшь. Очутишься в сугробе, из которого и до вечера не выберешься. Они вытянулись на самом краю, остолбенело глядя на дворника.
— Софроныч, — неожиданно для себя сказала Майя, когда дворник поравнялся с ними.
— Чего надо? — неласково буркнул он. — Умер кто? В какой квартире?
