Лицо Старика раскраснелось.
— Господи, как разошелся! — язвительно ответил Порта. — И, повернувшись к Хайде, указал большим пальцем на Старика. — Ему надо быть похоронщиком в штурмовых отрядах Армии спасения[69].
— Заткни свою поганую пасть, а то пристрелю, — пригрозил вышедший из себя Старик.
Он держал автомат у бедра, наведя ствол на Порту.
Молчание. За три года Порта, Штеге и я сжились со Стариком, и впервые слышали, чтобы он угрожал своим фронтовым друзьям оружием.
Мы удивленно посмотрели на Старика, нашего Старика, нашего Вилли Байера. Он тяжело дышал. Потом, запинаясь, заговорил. Слова выходили неуверенно, словно преодолевали препятствие с колючей проволокой по верху.
— Эти эсэсовцы — убийцы, дьявольские твари. Они заслуживают всего, что вы грозитесь сделать с ними. И если кто-то понимает вас, так это я!
Он схватился за горло, сел на край окопа и посмотрел в ту сторону, откуда доносилась песня эсэсовцев:
И вся вересковая пустошь
Моя и только моя…
— Но нельзя убийствами остановить убийства, имейте это в виду., — еле слышно произнес Старик.
Порта хотел что-то сказать, но Старик жестом остановил его.
— Помните тот случай, когда во Львове застрелили лейтенанта из охотников за головами? — Старик проницательно посмотрел на каждого из нас. — Не помните?
Он повторил этот вопрос четыре или пять раз, пока не получил ответ. Но помнили мы так явственно, словно это случилось вчера. Лейтенанту из полиции вермахта прострелили голову. Это произошло на Полевой улице во Львове. Во время облавы, последовавшей за его смертью, у дома, возле которого решилась судьба лейтенанта, расстреляли шестьдесят человек. Среди этих шестидесяти было девятнадцать детей младше двенадцати лет. В соседнем доме вся мебель была изрублена в куски. Женщину с ребенком эсэсовцы сбили с ног прикладами.
— Интересно, пожалел ли о своем поступке человек, застреливший гнусного охотника за головами? Он был косвенно виновен в гибели всех этих людей, — негромко продолжал Старик.
Он снял каску. Она покатилась по скале к тропинке и весело продолжала путь вниз, в долину. Следом покатились мелкие камешки, словно играя с ней в салки. Мы равнодушно провожали ее взглядами.
— Помните двух эсэсовцев, которых вы прирезали в Сталино? — упрямо продолжал Старик. — В отместку их дружки уничтожили целый район. Или когда нашли на шоссе телефонистку и решили, что ее изнасиловали штатские иваны? Через пять минут охотники за головами вытащили из домов тридцать женщин и, оторвав их от детей, отправили в Рейх, в трудовые лагеря.
О, да, мы помнили. Потом эта девица призналась, что ее никто не насиловал. Что она просто притворялась. Охотники, пожав плечами, дали ей десять суток за то, что она выставила в смешном виде тайную полицию вермахта; тем временем дети до смерти голодали в деревне, а их матери до смерти трудились в Германии.
Закрыв глаза, Старик приводил пример за примером, а тем временем эсэсовцы вдали горланили:
Красные гусары быстро скачут вдаль.
Вам, красотки, нет туда пути.
Порта захлопал своими свиными глазками. Штеге вздохнул. Хайде плюнул. Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть». Только Малыша все это, казалось, совершено не тронуло.
— Если перебить этих эсэсовцев, — предостерег Старик, — то, будьте уверены, против местных жителей будут предприняты карательные меры. В тюрьмах тоже, — добавил он после паузы. — И вы будете повинны в каждом из этих убийств. Каждый произведенный выстрел будет вашим. Вы станете убийцами. Массовыми убийцами.
Старик вновь твердо поглядел в глаза каждому из нас. Потом с отрывистостью пулеметной очереди заговорил:
— Стреляйте, если посмеете. Только имейте в виду, что всякий раз, когда от вашей пули гибнет эсэсовец, вы убиваете вместе с ним двадцать штатских, среди которых может оказаться немало женщин и детей. Школьников. Голодающих малышей, занятых сейчас своими невинными играми. Стреляйте, ребята, черт с ним, стреляйте! Спускайте предохранители! Открывайте огонь, отомстите за Герхарда, еврея, который не ложился в постель, чтобы не напустить туда вшей. Если б он мог видеть последствия вашего плана, то наплевал бы в ваши грязные рожи. Если хотите отплатить за него, собирайте свой хлам — и пошли отсюда. Расскажем всем, что видели. Прокричим! И никогда не забудем! Будем повторять это вновь и вновь. Вам нужно пережить войну, чтобы раструбить об этом повсюду. Рисуйте это, пишите об этом, повторяйте двадцать лет спустя, когда мир будет спокойно вращаться! Никто не должен забывать, что происходило с другими народами, с теми, кто мыслит иначе, с женщинами и детьми. Это будет вашей местью за тысячи Герхардов, которых они замучили.
Невысокий Легионер, с виду смертельно усталый, поднялся.
— Ты, как всегда, прав, Старик. Прав.
И внезапно в приступе бешенства отшвырнул тяжелый баллон огнемета, пнул его, яростно заколотил кулаками и в отчаянии выкрикнул:
— К черту это все! Наша свобода кончилась, и наше мужество бессмысленно. Любое применение оружия, даже такими тупыми, паршивыми скотами, как мы, наверняка будет на руку большим мерзавцам!
Он опустился на землю, сбросил сапоги, расстелил молитвенный коврик, поклонился на восток и пробормотал длинную молитву своему восточному пророку.
Мы молча смотрели на этого человека-волка с марокканских гор, способного только лязгать зубами на нож, который должен его убить.
Мы один за другим поднялись. Старик зашагал вниз по склону. Мы неуверенно последовали за ним. Злобно поглядывали уголками глаз на вырытые окопы. Порта плюнул, гневно нахлобучил цилиндр, вскинул на плечо свое тяжелое оружие и пошел за невысоким, широкоплечим Стариком, направлявшимся, не оглядываясь, в долину.
Эсэсовцы пели:
Грета, да и Ганс
Танцевали вместе вальс.
Вальс сердца их закружит,
И в любви соединит.
Мы сжимали в бессильной ярости кулаки. Хайде прошипел сквозь зубы:
— Мы могли бы уложить их — всех до единого!
— И заняло бы это всего пять минут, — проворчал Брандт.
Порта перебросил тяжелый пулемет на другое плечо.
— Мне так не терпелось их расстрелять.
— Черт возьми, нож мой заржавеет, — прорычал Малыш.
Старик пошел побыстрее. Мы вяло следовали за ним.
Не успев дойти до дна долины, мы заметили поднимавшийся над лесом отвратительный черный дым. И с удивлением остановились, глядя на красноречивые клубы.
— Что это может быть за пожар? — задумчиво произнес Старик.
— Должно быть, лес горит, — предположил Порта. — Но это за лесом, — добавил он через секунду. Сдвинул цилиндр на затылок. — Я бы не удивился, будь то Катовы. Но, черт возьми, с какой стати ей гореть?
Штеге достал карту и нашел это место.
— Горит Телоковице, — лаконично объявил он.
Потея, мы с трудом шли по скалам и горным лугам.
Как дикари, которыми нас сделала война, мы, естественно, выбирали кратчайший путь.
Легионер вскрикнул, указав на юго-восток. Там тоже поднимался дым, густой, удушливый на фоне голубого неба.
Штеге многозначительно кивнул и взглянул на карту.
— Теперь горит Брановице. Понимаете, что это значит?
— Карательная операция, — ответил Старик. — Но за что?
Брандт повесил миномет на плечо.
— Пошли, посмотрим. Может, сумеем помешать эсэсовцам.
Порта издевательски рассмеялся.
— Да, позвони в бюро путешествий, закажи билет в вагон третьего класса до Берлина! Или в спальный вагон с дамочкой, если тебя это больше устраивает. А в Берлине нужно будет всего-навсего арестовать Гиммлера.
— Кончай выпендриваться, задница с ушами! — крикнул Брандт и швырнул на землю миномет, собираясь броситься на Порту. Но стоявший позади Порты Малыш вскинул свободную руку и обрушил ее, как молот, на голову Брандта, от чего тот, не издав ни звука, повалился.
Порта плюнул на упавшего, пнул его в спину и взглянул на Малыша.
— Недурно. Поддерживай дисциплину, мой мальчик. Получишь конфетку, когда я схожу в магазин.
Остальные почти не замечали этой повседневной интермедии. Мы обнаружили еще один пожар, теперь уже на юге.
— Интересно, что случилось. Они принимают такие суровые меры! — сказал Хайде.
— Случилось именно то, о чем я говорил, — сказал Старик. — Какие-то отчаянные головы прикончили нескольких гиммлеровских бандитов, и теперь половине округи придется за это расплачиваться.
Появилась собака, мчавшаяся со всех ног вниз по склону горы. Порта поймал ее. Собака была наполовину волком; таких зверюг держали на большинстве здешних ферм. Мех ее в нескольких местах был полностью выжжен. Собака обезумела от страха и боли. Видимо, ей пришлось перенести что-то чудовищное.
