Младший в семье, Вася, любимец отца и матери, погиб под Сталинградом, простым солдатом; мать считала, что Павел, будучи командиром на том фронте, мог найти брата, определить в свое подразделение и спасти от смерти. Глупое рассуждение. Когда идут такие сражения — до родни ли, да и что может сделать в таких делах какой-то командир роты!
Под утро, подъезжая к Ямам, прошумела мотором машина. Шум потерялся в оврагах, нарытых когда-то людьми. Мурашов заворочался, но не проснулся. Лишь когда приглушенно защелкало, он встал. Осторожно вылез на взгорбок. Машина, пыля, катила уже к городу. Капитан подошел сверху к оврагу, в котором она только что стояла, и, осыпая сухую глину, начал спускаться. На том месте, где кончались следы колес, он нашел пустую бутылку из-под водки. Понюхал — запах свежий. Двигаясь к почти отвесной стене оврага, Мурашов увидал на желтой земле поношенный постол, самодельный башмак из кожи, и подобрал его. Повертел в руках, вгляделся.
Этот постол он узнал бы из тысяч других! Когда шли по аэродрому к будочке, где разведчики ожидали вылета, радист Гриша Кочнев зацепил ногой валявшуюся проволоку и порвал свой башмак. Сам майор Перетятько пошел к сапожнику из батальона аэродромного обслуживания, принес оттуда шило с зацепочкой на конце, вар и моток грубых ниток. Вот же он, шов… У Мурашова перехватило дыхание. Возле края оврага глина была свежая, словно ее только что рыхлили. Он стал руками разгребать ее и уже на глубине сантиметров восьми увидел запачканную желтую пятку. Склонившись, стал рыть рядом — там была нога в постоле. Гриша! Мурашов выпрямился, оглядел место расстрела. Красным пятнышком лежал невдалеке детский башмачок. Судя по полосе взрыхленной земли, рядом с радистом было закопано еще несколько человек. Видно, вместе с Гришей убили и жителей квартала, где был найден мертвый солдат. Мурашов заровнял вырытые им ямки и пошел, шатаясь, прочь из оврага. Прощай, Гриша! От той садовой калиточки ты передал последний привет. Прощайте, незнакомые люди. Простите, если можно…
Капитан по перемычке между оврагами поднялся к месту, где спал и где остался его мешок. И лишь сел, опустив голову, как услыхал резкое, визгливое:
— Пе-пе! Пе-е!..
Обернулся — полицай стоял рядом и целился в него из винтовки. «Ну и бес! Видать, верно у него нюх собачий!» Мурашов встал, поднял руки. Немой довольно оскалился, и лицо его из-за этой улыбки казалось еще более жестоким. Он опустил оружие, держа палец на спуске. Двинул стволом: ну, пошел! Мурашов указал взглядом на мешок, но Пепе издал такой гнусавый пронзительный вопль, что капитан понял: полицай до смерти боится его. И чуть-чуть только одно неверное движение — застрелит без всяких раздумий. «Однако… да, это попал! И — кому, главное! Тьфу ты!..» С поднятыми руками он взошел на небольшую горку. Немой был все время настороже; мелко ступая, он приблизился к месту, где лежал мешок, и поднял его. «Пе-е-пе!» — новое движение винтовкой. Надо идти. Будь ты проклят, образина неладная! Ну-ну, не надо… Пусть он образина, пусть немой, а вот сумел же найти и взять тебя, капитана Советской Армии, комбата, здорового мужика без изъянов… Но с раздражением и злостью пришел азарт, тело налилось силой, все нервы обострились и стали необыкновенно чуткими. Как на фронте, в том отрезанном для него мире. Он ступал все тише и тише, стараясь как можно больше приблизиться к немому полицаю. И вдруг обернулся вбок и слегка кивнул, словно давая кому-то знак. По идее, Пепе тоже должен был, хоть на мгновение, отвлечься в ту сторону, однако смотреть, что там делает полицай, было уже некогда. Или пан, или пропал! Мурашов пружиной кинулся в ноги полицаю. Над его головой сгрохотал выстрел, пуля ударилась о сухую глину и отлетела куда-то недалеко. Пепе упал и завизжал. Капитан вывернул у него винтовку. Немой отгребал от себя руками, словно пытался оттолкнуть неизбежное. Слюни летели изо рта: «Пе! Пе! Пе! Пе-пе-е!..» «Что, сволочь, жить захотел? А те, кого ты убивал да в тюрьму таскал, не хотели? Умей хоть умереть достойно, гад!» Мурашов наклонился и взял его за горло. Он даже не почувствовал сопротивления тела: пальцы сделались, как обхваты железных клещей. Полицай побил ногами, выгнулся и затих.
«Ну, врешь… — подумал Мурашов, стоя над убитым врагом. — Я отсюда не уйду. Гриша, Михай с бабкой, летчики, жители с того квартала… как их оставишь? Надо что-то делать. Бить надо собак. Они у меня еще умоются». Капитан скинул труп вниз, на могилу расстрелянных, лег над обрывом, положил рядом винтовку с вынутыми из карманов Пепе патронами и стал ждать, когда приедет машина с новыми жертвами. Он теперь знал, что ему надо делать в этом городке.
Прошел день — машина не появилась, вообще никто не появился ни на дороге, ни в окрестностях. Изъятая у полицая кукурузная лепешка еще больше обострила голод, но самой мучительной была жажда. На исходе дня Мурашов понял, что сидение здесь может оказаться бесполезным: кто знает, когда появятся палачи с жертвами? Врагов надо искать. Он закопал винтовку и около полуночи стучал уже в дверь дома, где жила бэдица Анна.
— Кто это? — донеслось наконец из сеней.
— Я, бэдица. Тот человек, что отдал тебе деньги за приют. Я был со старым цыганом, помнишь?
— Нет, не помню. Иди прочь! Уходи!
— Не надо шутить такими делами, тетка. Это опасно.
— Опасно, опасно! Сейчас все опасно. Зачем я только связалась с этим цыганом… Тебя никто не видел?
— Что за разговоры… Открывай!
Тетка снова ушла в дом, и Мурашов увидел, как засветилось окно за занавеской. Визгнул пол в сенях, и в появившемся между дверью и рамой зазоре возникла сначала керосиновая лампа, огонек ее нежно лизал изнутри стекло, затем обозначилось лицо бэдицы. Она взяла капитана за руку и повела за собой.
— Проклятые люди, — ворчала она. — Нет и нет мне от них покоя.
Старая разбойница! Это не люди, а их деньги не дают тебе покоя.
Запах теплого человечьего жилья окутал Мурашова. На столе стоял кувшин с водой, и он выпил его одним махом.
— Где ты был, где пропадал, ундэ, рэтэчешть а тыта,[9] что такой голодный? — голос тетки подобрел. — В каких был краях, какую искал добычу? Ты добрый мужчина. Сейчас я дам тебе хлеб, сыр и вино. А потом в подвал.
Мурашов съел все, выпил вино, и его потянуло на сон. По лесенке следом за бэдицей он спустился в подвал. Там возле одной земляной стены стоял шкафчик из старого дерева, уставленный разным хламом. Анна повозилась около него и вдруг, ухватившись за бок, потащила на себя. Шкафчик повернулся, словно дверь, и открылся обделанный деревом лаз.
— Иди туда! — бэдица показала на лаз. — Иди, не бойся. Еще у моей матери скрывались добрые ребята. Сиди тихо! Там есть ход в сад. Если придут искать, уходи по этому ходу. Ты пойдешь завтра на свои дела?
— Когда стемнеет.
— Днем я принесу тебе еду. Ну, лезь! Сорвешь крупную добычу — не забудь бедную старую тетку Анну.
Мурашов втиснулся в лаз. Сзади раздался скрип задвигаемого шкафа, и стало совсем темно, исчез питающий мрак скудный керосиновый отблеск. Метров через шесть лаз кончился, капитан выполз на земляной пол. Зажег спичку — пламя повело вбок. Вот она, вытяжка, уходящая из стены вверх неширокая жестяная трубка. Капитальное убежище… Небольшой грубый стол, две табуретки, две накрытые коровьими шкурами деревянные лежанки. В головах — кожаные подушки. «Вот я и попал в настоящее подполье!» — невесело усмехнулся Мурашов. Полез по шаткой лестнице к деревянной дыре, тоже обшитой досками. Всунувшись в нее почти по пояс, он нащупал закрывавший ее сверху щит и сдвинул его. На лицо посыпалась земля, видно, наложенная бэдицей для маскировки. Капитан поднялся выше, голова его оказалась в саду, среди травы и корней. Шелестели листья, множество звезд обрамляло деревья. Повел рукой — вот ветка, другая, потом казанки пальцев ткнулись в железо. Бочка. Мурашов поставил щит на место и стал спускаться обратно.
Засесть здесь, дождаться наступления и после прихода наших заявиться к бэдицэ в капитанской форме… Вот будет для нее сюрприз так сюрприз. Конечно, хитрая и жадная тетка живо повернет это обстоятельство себе на пользу: у нее укрывался советский офицер!
Но сидеть в надежной яме так просто — это шалишь! Свою войну он уже начал. Пока в городке есть полицаи, немецкие и румынские солдаты — он среди врагов. А врагов надо убивать. Каждый убитый — помощь своим войскам, своему батальону. Завтра он начинает свою охоту за ними. Есть нож, есть пистолет, можно натворить дел!
А в ночь, когда они вылетели с Гришей, в небе были высокие облака и дул ветер. Перетятько то садился на железное сиденье рядом с ними, то вскакивал и бежал к кабине, стоял там между креслами летчика и штурмана. «Ты успокойся, посиди, — сказал ему Мурашов. — Чего ты мешаешь ребятам?» «Пусть чувствуют контроль! — отвечал майор. — А то завезут еще, с ними бывает…» Бывает, все бывает… Инструктор по прыжкам рассказал Мурашову недавно случившуюся в этом отряде историю: сразу после ночной выброски разведгруппы в эфир ушла радиограмма — в ней радист открытым текстом сообщил, что произошла ошибка в определении района десантирования: они были сброшены не на лес, а на открытую местность, на окраину города, в место расположения немецкой части. Группа ведет бой. Это сообщение пришло, когда самолет еще находился в воздухе. После посадки и заруливания на стоянку экипажу по радио приказано было оставаться на местах. К транспортнику подъехали два «виллиса», несколько офицеров из них прошли в кабину. Вскоре летчиков под конвоем куда-то увезли. Суд трибунала был коротким и безжалостным. Офицеров приговорили к расстрелу, а сержантов из экипажа перевели в другие части. Сочувствия к расстрелянным, во всяком случае у Мурашова, рассказ не вызвал: зевнули, что-то напутали, недоучли, а в результате погибли люди, целая группа, сорвалась долго и тщательно готовившаяся операция. На войне за такие дела нельзя не карать, и карают сурово. В этой каре урок другим: глядите и помните! Вот во что могут вылиться забвение приказа, халатность и небрежное отношение к обязанностям.
