У Дмитрия перехватило дыхание, подкосились ноги. Он понял, что задумали солдаты. Он тыкал непослушными вилами в тугой стог, не в силах выхватить ни клочка сена. Полина оказалась посноровистей. Видимо, эта работа ей была хорошо знакома. Она ловко орудовала, вилами и охапку за охапкой кидала на бричку сено.
Дмитрий тоже приловчился, и когда они вдвоем оказались у брички, он шепнул:
— Они убьют нас...
Полина недоуменно глянула на него: за что?
Когда они опять с навильниками сена подошли к бричке, Дмитрий решительно прошептал:
— Мы их... вилами...
Полина поняла все. В ее черных, широко распахнутых глазах задрожал ужас, она протестующе качнула головой — нет, нет.
Дмитрий остервенело вонзил в стог вилы и лишь одними губами неслышно сказал:
— Иначе мы погибнем.
Они вдвоем подняли большую охапку сена, поднесли к бричке, на какое-то мгновение задержались, прикрытые этой охапкой, и Дмитрий проговорил в самое ухо Полины:
— Если мы не убьем, они убьют нас. Нельзя медлить!
Они швырнули охапку на уже высоко нагруженную бричку и переглянулись. Дмитрий указал ей глазами на тщедушного, угреватого солдата и увидел, как Полина вздрогнула.
Солдаты посмеивались. Мордастый покрикивал «шнеллер», грозил автоматом, а когда он, чиркнув зажигалкой, стал давать прикуривать напарнику, Дмитрий кивнул Полине, стремительно бросился на него и со всего плеча вонзил вилы в спину. Под зубьями что-то хрустнуло... Удар был настолько неожиданным и сильным, что солдат, даже не вскрикнув, повалился наземь...
А Полина... На какое-то мгновение она замешкалась, ударила угреватого, но удар был не сильный, и солдат уже ухватился за автомат, что висел у него на шее, но тут же был сшиблен Дмитрием.
Дмитрий прихватил солдатские автоматы и крикнул Полине:
— Бежим!
Ошеломленная этой сценой, она стояла, как одеревенелая, не в силах сдвинуться с места.
— Бежим! — Дмитрий ухватил ее за руку и, как маленькую, поволок за собой через луг, напрямик, в сторону леса, что спасительно чернел вдалеке на горизонте.
Полина спотыкалась на бегу, а он все торопил и торопил — скорей, скорей, и бежал, не оглядываясь, и думал только о том, чтобы добежать и скрыться в лесу.
Средь луга Полина споткнулась, упала и заплакала. Тяжело и шумно дыша, Дмитрий бросил автоматы, склонился над ней.
— Полинка, чего ты? Ушиблась?
— Мне страшно, — прерывистым голосом пробормотала она. — Мне страшно, я никогда не убивала людей...
— Мы не убивали, Полинка, слышишь, не убивали. Мы только защищались. Ты слышишь? Защищались... Да разве они люди? Ты знаешь, что они хотели сделать с нами — и с тобой, и со мной? Ты видела, как они унизили нас, заставили бежать за бричкой, заставили, как своих рабов, работать на них. Ты видела, как они смеялись, глумились над нами, — торопливо говорил Дмитрий, как бы доказывая ей, что они правы, что иначе они поступить не могли, что не было у них другого выхода.
— Все равно страшно, страшно, — сквозь рыдания твердила она.
Страшно было и Дмитрию, но он подавил в себе страх.
— Вставай, Полина, вставай, — тормошил он ее, заглядывая в черные мокрые глаза. — Вставай же...
— Я не могу, мне страшно...
Дмитрий рассердился. Он ухватил ее, поднял, поставил на ноги и, резко встряхнув за плечи, крикнул:
— Не глупи, слышишь?! Беги! — и грубовато толкнул ее в спину.
В тот день в Березовку они так и не пошли.
Оккупационные власти без всяких проволочек разрешили Тихону Бычку открыть частный магазин, и он самым серьезным образом надумал заняться купеческой деятельностью. Кузьма Бублик за немалую цену продал ему свой каменный амбар. Правда, амбар нужно было еще оборудовать по всем правилам, а лес достать трудно, и решил тогда Тихон Бычок наведаться к знакомому леснику. Раздобыл он пропуск, запряг райпотребсоюзовскую лошадь, ту самую, на которой, бывало, развозил товары по криничанским магазинам, и утром отправился в лес.
От Криничного до лесника путь не близкий, и у Бычка было достаточно времени, чтобы подумать, поразмыслить. Все-таки правильно он сделал, что не подался в эвакуацию. Что ему делать на чужой стороне? В своем доме оно поспособней жить, в своем доме и стены помогают. Не растерялся он, когда в Криничном не разбери господи что творилось: склады были открыты, товары не знаешь, куда везти... Тихон Бычок вовремя догадался, куда девать богатство — и хлебушком запасся, и крупой, и консервами, и ящики со сливочным маслом удобно приютились в прохладном его погребе. Да если все это с умом реализовать — с деньгой будешь, и с какой деньгой!
Чего-то испугавшись, лошадь метнулась в сторону, и Тихон Бычок ударился ногой о колесо. Заныла, заболела раненая нога. Он тоже был ранен... Правда, не на войне — вырвалась из рук одна штуковина и бухнула под ногами, кость перешибла. Любил он изобретать эти самые штуковины. Заберется, бывало, подальше от Криничного, бросит штучку в облюбованную заводь, шарахнет она, и с рыбой он... Другие с удочками сидят, переметы ставят — попадется или не попадется рыбешка на крючок? А у него всегда клев, не жалей только взрывчатку... Подрывному делу научился Тихон Бычок в армии на действительной службе, его даже хотели тогда в инженерное училище направить. «Талант у тебя к подрывному делу, товарищ Бычок, изобретательская мысль работает», — говорил ему командир. Но в училище его не приняли бы: грамоты мало, три класса сельской школы, вот и все образование...
— Не подвезешь ли, хозяин? — раздался голос.
Тихон Бычок поднял голову и обомлел: на дороге, что пробегала мимо перелеска, стоял Романов, председатель райисполкома! В бобриковом пиджаке, в яловых сапогах и мерлушковой шапке, он был все такой же — высокий, крепкий, с добродушным улыбчивым лицом.
— Ды как же, ды как же, Терентий Прокофьевич, ты на виду, — испуганно залопотал Бычок.
— Положим, не всегда на виду, — заулыбался Романов, — иногда временно и прятаться приходится. — Он вскочил на телегу, устроился поудобней рядом с Тихоном Бычком и поинтересовался:
— Далеко ли путь держишь?
— Друга-приятеля проведать.
— Хорошее дело друзей не забывать в такое время.
— Ды как же понимать, Терентий Прокофьевич, ты, говорили, уехал? — осторожно сказал Бычок.
— Как видишь — не уехал. Хотел, да не отпустили...
— Не отпустили? — удивился Бычок. — Ды кто же не отпустил-то?
— У меня один хозяин и начальник один — избиратели, они-то и не отпустили, наказали в районе оставаться.
— Чудно говоришь! Ды что же делать в районе, коли немцы кругом!
— Так-таки и «кругом», — улыбнулся Романов. — Мы вот едем с тобой и не видим их. — Романов помолчал немного, потом задумчиво добавил: — Ты вот говоришь — немцы. Значит, прогнать надо, чтобы не было их.
— Прогнать такую силищу? — Бычок с сомнением покачал головой. — Сила есть сила, против нее не попрешь. Гитлер, говорят, окружил Москву, Ленинград захватил...
— Кто говорит? Сам же Гитлер и говорит. Для нас не авторитет его болтовня.
Тихон Бычок с легкой усмешечкой поглядывал на Романова: пой, ласточка, пой, ты говорил когда-то, что у Гитлера кишка тонка, не бывать фашистам в Криничанском районе, а они пришли, выперли тебя из кабинета, заставили, как волка, по лесам шастать. Бывало, на машине разъезжал по району, а теперь и телеге рад...
— Слышал я, магазинчик ты задумал открыть, Егорыч, — как бы между прочим проговорил Романов.
Тихон Бычок скосил глаза на собеседника, недоумевая, откуда тому все известно? Отпираться он не стал и ответил уклончиво:
— Жить как-то надо.
— Верно, верно, жить надо... А торговать чем будешь?
— Для торговли найдется всякий шурум-бурум...
— Ну, ну, торгуй на здоровье. Только, Егорыч, попросить я тебя хотел. Ты там со склада кое-что припрятал. Правильно сделал. Побереги народное добро... Если кому что понадобится, без моего разрешения не выдавай, в случае чего, я черкну тебе записочку. И учет веди.
Эти слова ошеломили Тихона Бычка. Он думал, что никто не догадывается, никому неведомо о спрятанном. Оказывается, Романов знает! Но все-таки он угрюмо проговорил, не глядя на председателя:
— А ежели, к примеру, я знать ничего не знаю, прятать ничего не прятал. Тогда как?
— Обыск придется делать, — тихо ответил Романов.
— Обыск? — Тихон Бычок рассмеялся. Смех у него был боязливый, вымученный. — Кто же обыскивать будет, ежели ты, опять же, к примеру, носа не покажешь в Криничное. Я так думаю, что кончилась твоя власть и не указ ты мне! — выпалил он.
— Мы с тобой люди взрослые, — не повышая голоса, отвечал ему Романов, — и давай говорить по-взрослому. Ты прав: моя власть, может быть, и кончилась. Плохим я был руководителем, руку тебе подавал и не догадывался, чем ты дышишь. Ошибся. За ошибки наказывают. Но запомни, Тихон Бычок, власть была не у меня, власть была и остается у народа. Эта власть крепка и никогда не кончится. Не ошибись, гражданин Бычок. Немцы побудут, побудут и пятки покажут, а тебе здесь оставаться, на своей земле. Не споткнись, шагая по этой земле. Стой! Спасибо, что подвез. — Романов легко спрыгнул с телеги и сказал на прощание: — Мое дело предупредить, а дальше сам думай. Не обессудь и не обижайся, если мы, часом, будем слишком суровы к тебе. Время такое, что мягкостью много не сделаешь. Бывай здоров, Бычок!
