Владыка вновь взмахнул, как лебединым крылом, парчовым в позолоте рукавом. И, о чудо, часы исчезли!
МБЧ, сам большой любитель, ценитель и в каком‑то смысле коллекционер наручных часов, нигде ни до, ни после более не встречал такого бесследно исчезающего Breguet, как у Патриарха.
«Ну, ничего, — заключил монарх про себя. — Нужно быть скромнее. Скромность... устрашает».
— Что‑то наш милейший Воевода сегодня запаздывает, — негромко, словно самому себе, произнес Жмурков, чем прервал царские завистливые и мечтательные размышления о часах и философские — о скромности. — Видать, новости не слишком радостные.
На самом деле оба знали, что сегодня Воевода, разодетый, как нечто среднее между приснопамятными Пиночетом и Каддафи, более двух часов протомился в комнате ожиданий на первом посту. После чего по специальному указанию МБЧ подвергся унизительному испытанию. А именно: его несколько раз прогнали через рамку металлодетектора, заставили выложить из карманов все, включая мелочь и три мобильника, жвачку, два презерватива, конфету «Коровка», а также попросили отцепить с груди и живота все ордена, включая значок ГТО и медаль «За отвагу на пожаре», которую он получил за сгоревший дотла Манеж. Пусть понервничает. Пусть почувствует, наконец, «чрезвычайность ситуации».
Царю понравилось это словосочетание (до своего последнего повышения Воевода отвечал в стране за чрезвычайные ситуации). И государь повторил его вслух, слегка присвистнув на начальном «ч» — легкий дефект, на который он не обращал внимания в детстве и от которого потом, когда попал в «контору» и начал «на земле работать с людьми», не мог избавиться, как ни старался. И особенно это мешало теперь, на царстве.
Не так давно ему даже составили среднего объема речь, в которой почти на 86 процентов (его любимая цифра, так как, по последним опросам, его поддерживали 86 процентов населения страны) исключили все шипящие и свистящие. Но после двух репетиций, между полетом на дельтаплане с журавлями и чипированием полярного медведя (оба эпизода снимал сам Карен Бронтозавров в павильонах «Мосфильма»), ему показалось, что речь несколько потеряла в образности и выпуклости.
Образность. Выпуклость. Скрепы там, шмепы. Он не верил своему коллеге Штирлицу, что особенно запоминается последняя фраза. Он свято верил в то, что запоминаться должно все, что он говорит, а не только отдельные фразы. А говорил он со страной, с народом каждый день, иногда даже часами, по праздникам. Ему важно было каждое его слово, словно их высекал для него сам Бернини[66]. В общем, от затеи с шипящими пришлось отказаться.
Тем более что придворный дефектолог-логопед, посвященный в эту государственную тайну и присягнувший на Библии, Коране и Конституции хранить молчание, утверждал, что такая легкая, едва заметная шепелявость (он, как ни бился, не мог подобрать другого слова, менее обидного, поэтому произнес его быстро-быстро, как змея) скорее таит в себе плюсы, чем минусы: дополнительный шарм, узнаваемость, привыкаемость, «тепло ложится на женские ушки», «добавляет государственному образу естественную, идущую от сердца, человечность».
Конечно, по сравнению с Воеводой, у которого вообще была постоянная каша во рту, сам монарх был просто Демокрит (какое ругательное словцо), нет, Диклофенак (вообще не из той оперы). «Демосфен!» — радостно вспомнил царь-государь, когда запыхавшийся, вспотевший и раскрасневшийся Воевода показался, наконец, в дверном проеме, почти звеня от усердия невидимыми шпорами.
— Не вели казнить! — запричитал Воевода, бухаясь в ноги МБЧ и прикладываясь своими разбухшими от влажности липкими губами к перстню на одном из тонких пальцев в белой лайковой перчатке. — Вели слово молвить! Уважаемый Вадим Вадимыч, дорогой Мой Большой Человек!
МБЧ остановил Воеводу жестом и взглядом, и тот послушно потек за другой конец стола, где ему указали на стул. Жмурков, как арбитр, как царева черная тень, с тем же таинственно-задумчивым видом уселся не рядом, а чуть поодаль, сбоку от стола.
— Наслышан, наслышан, — произнес МБЧ спокойно-породистым, как ему казалось, тоном персонажа из какого-нибудь, скажем, «Горя от ума». — Киборги, киборги, киборги... Орки, орки, орки... Что это за Братство конца какое‑то?
— Кольца, - пробормотал себе под нос Жмурков.
— Именно конца, а не кольца, — почти огрызнулся МБЧ.
Он обожал острить и хотел, чтоб сразу доходило. Даже до воевод, не говоря уже о тайных советниках. Но острил он своеобразно. Ему нравилось, как окружающие смеются над его шутками, простыми и народными, всегда по делу и к месту. Так нравилось, что он сам порой не мог сдержать улыбки. МБЧ развил это чувство в курилке «конторы», где он начинал свой карьерный рост. Он не курил, но любил поторчать там, пообщаться с коллегами, как говорится, подышать сладким и приятным дымом отечества, да что греха таить, и анекдотцы послушать для общего, так сказать, развития, ну и, не в первую очередь, конечно, по роду службы в какой‑то степени.
— Дорогой МБЧ, выслу...
— Нет уж. Это вы меня выслушайте, милейший! — Ни один мускул на лице МБЧ не дрогнул. Не исключено, что уже просто не совсем мог (« Ботакс-шмотакс! Придумают же евреи всякую х...ню»!). Но маленькие, близко посаженные белесые глазки налились таким свинцом, что Воевода весь сжался. И приготовился к тому, что этот расплавленный тяжелый металл прямо сейчас вот-вот зальют ему в глотку, как в ранее считавшейся формалистической и идейно чуждой, а ныне шедевром мирового кино, черно-белой гордостью отечественного кинематографа картине «Андрей Рублев». — Что там происходит, в конце концов, в этой республике, в этом доброкачественном, так сказать новообразовании, как бишь оно у вас там называется?
— ККНР, — вымолвили в унисон Воевода и Жмурков и посмотрели друг на друга.
— Красно-Каменская Народная Республика, — внес ясность Жмурков.
При дворе Жмуркова не любили и боялись. Почитали интеллигентом (читай: врагом). Этот термин использовали для отрицательной характеристики личности и к нему часто добавляли определение «гнилой». Такой уже почти столетний, устоявшийся фразеологизм — признак богатства великого языка. Несмотря на окружающую его плохо скрываемую, мягко говоря, нелюбовь, Жмурков настолько вошел в образ интеллигента, что однажды даже написал пьесу «Ноль на ноль не делится» под псевдонимом Жмуриков, чтобы никто не догадался.
Пьесу поставили все государственные театры страны. Зрителей на спектакли автобусами привозили оттуда же, откуда сгоняли участников проправительственных демонстраций, маршей ненависти и прочих шабашей. После начала войны в Украине его вообще все придворные, депутаты, сенаторы и прочие царевы люди ненавидели. Считалось, что война была его идеей. И вот теперь, после ввода западных санкций, им всем срезали зарплату на целых десять процентов! И за границу не пускают!!! А у них там поместья, дворцы, дома, виллы, яхты, дети, собаки, доктора с лекарствами. Счета опять же... Бляди... Казино...
— Хорошо, что не демократическая, — сострил царь, и его слушатели подобострастно рассмеялись шутке, один громко, другой тихо. — А то бы вышло ККНДР, так, что ли?
Царь снова улыбнулся. Воевода, приняв улыбку на свой счет, аккуратно задвигал своим широким и одновременно костлявым задом по краешку стула, так, чтобы не скрипеть, и постарался перевести дух.
МБЧ обеими руками, как кресло-каталку, подвинул трон на колесиках ближе к столу и стал двумя пальцами медленно барабанить по его поверхности, покрытой кумачовым сукном, словно наигрывая на фортепиано свою любимую мелодию «С чего начинается Родина?». Но тут он вспомнил еще одну хохму: «С картинки в твоем букваре. С хороших и верных товарищей, зарытых в соседнем дворе...» — и опять улыбнулся.
Он, вообще, кроме юмора любил и хорошие задушевные песни. Социально близким ему коллективом была группа «Бо-Бо». Ему, прежде всего, нравилось, что они все были перетянуты с головы до ног такими садо-мазо портупеями. Особенно ему полюбился их шлягер «Прогулка с ослом». Глубокий, символичный, слов мало — легко запомнить. Иногда во время их концертов (а он на них хаживал) он даже подпевал вместе с хором Александрова:
Мы пойдем с ослом
По полю с веслом.
Мы пойдем с веслом
По полю с ослом.
И так далее. Красиво поют, чертяки.
Несмотря на приятные музыкальные реминисценции, свинец, однако, так и не вытек до конца из глаз, когда он поднял их на Воеводу, словно видел того впервые в жизни, и когда тихо и зловеще произнес:
— Итак, что там происходит на театре военных действий? Почему Аэропорт, по слухам, удерживаемый какими‑то неведомыми кибернетическими организмами, до сих пор не взят доблестными ополченцами? Или у последних не хватает сил и средств?
Воевода попытался было что‑то возразить, но слова смешались у него в голове и во рту, и все, что он в итоге выдал, было скорее похоже на приступ астмы.
