Матросы согласились, чувствуя, что лейтенант не хочет уйти от них побеждённым.
— Был я на «большой земле» в Доме флота. До начала кинокартины разговорился с капитаном, лётчиком, моим соседом, который вдруг шепнул мне: «Вот врёт парняга, давай послушаем». И он указал на сидящего перед нами сержанта с авиационными погонами. Тот рассказывал девушке: «Сбил я и этого, топаю на аэродром. Кругом вода, жуть. Вдруг смотрю «рама» летит, это самолёт у них есть такой «хенкель». Я за ним, подстроился в хвост, строчу на всю катушку из пулемёта, но, беда, кончились патроны. Что делать?»… Сержант в азарте даже пригнул голову и растопырил пальцы. А мой сосед лётчик шепчет ему на ухо: «А ты бы его кнутом, кнутом!» Недовольный сержант резко посмотрел в нашу сторону. Я хорошо запомнил его вытянувшееся лицо и большие, круглые, мигающие глаза.
— Почему ему так сказал капитан? — спросил матрос, подтрунивавший над Ломовым.
— Я тоже поинтересовался у капитана. Оказалось, что сержант — просто ездовой, как и вы, — подчеркнул Ломов. — Он возил в бочке пресную воду на аэродром… А уж если строго говорить, то корабли ходят, моряки плавают, а пассажиры ездят. Я же был на «Вятке» пассажиром.
— Два ноль в пользу лейтенанта морской пехоты, — без обиды сказал матрос.
— Так как же мне добраться до бригады? — снова спросил Ломов.
— До бригады далеко, товарищ лейтенант. Кругом сопки, не объяснишь. Переждали бы до утра в сапёрном батальоне, там расскажут, — посоветовали матросы и объяснили, как дойти к сапёрам.
Ломов распрощался и не спеша стал подниматься на сопку. В небе вспыхнул осветительный снаряд. Медленно опускаясь, он осветил море и сопки. Донеслись отдалённые выстрелы и очередь пулемёта. Так же неожиданно всё смолкло. Ломов понял, что идёт в противоположную сторону от переднего края. Пройдя сопку, он остановился. Дорогу преградила бурная, клокочущая речка, бежавшая в море. Ломов ступил на мокрые и скользкие валуны, выступающие из воды цепочкой. Время и вода сгладили неровные рёбра камней. Лейтенант невольно подумал, что эти камни, может быть, сброшены в речку сотни лет назад древним помором или рыбаком, обосновавшим здесь свой стан.
Ломов перебрался на другой берег речки, обошёл сопку. Около землянок сапёрного батальона его остановил часовой. А через несколько минут лейтенант уже сидел около чугунной «буржуйки» и грел руки.
Дежурный по батальону, пожилой сержант, приветливо встретил Ломова, говоря: «Сюда все заходят, у нас своего рода местная гостиница». Одет он был, как и те матросы у пирса, только на левом рукаве его телогрейки желтел вышитый жёлтый якорь. Было что-то отцовское, добродушное в выражении серьёзного лица хозяина «местной гостиницы». Он заметно радовался гостю.
В чугунке потрескивал догорающий хворост. Угрожающе подмигивала коптилка, намереваясь погаснуть.
Суровое фронтовое жильё Ломову показалось уютным. Он перебирал в памяти события этой ночи: и прорыв «Вятки» мимо немецких батарей, и спасённые матросы, и разговор с ездовыми у пирса, и ночной путь по полуострову — всё это представлялось молодому лейтенанту настоящим вступлением во фронтовую жизнь. Он с нетерпением ждал утра, начала своей боевой службы.
Остаток ночи прошёл незаметно в беседе с сержантом, который расспрашивал лейтенанта о «большой земле». И вот с окна сошла тёмная пелена, в Заполярье наступил поздний осенний рассвет.
Ломов оделся, расспросил о дороге в бригаду, простился и вышел из землянки. Отсюда не было видно ни моря, ни залива. Несколько чаек, покружившись, скрылись за ближней сопкой. Значит, там залив, а дальше — море. Ломов вдохнул свежий воздух осеннего утра, огляделся и поднялся на гребень сопки. Причал Оленьего озерка был пуст; на месте, где стояла «Вятка», качалась на волне шлюпка. Транспорт ночью же ушёл на «большую землю», чтобы до рассвета проскочить мимо берега, занятого врагом.
Темнело, когда Ломов, уставший, с попутчиком — почтальоном, подошёл к расположению штаба бригады.
Начальник штаба капитан второго ранга Антушенко не дослушал доклада Ломова.
— Знаю, знаю, приказ мы получили… Садитесь, — предложил он, прислоняясь спиной к стене землянки, оклеенной газетой. Белёсые широкие брови его подпрыгнули, на большой открытый лоб набежали морщинки.
Антушенко произносил слова отрывисто, быстро, потряхивая петушиным хохолком на голове. Ломову он показался похожим на Суворова. Позже лейтенант узнал, что начальника штаба и в самом деле чаще называли Суворовым, чем по фамилии.
— С желанием приехал?
— Если по-честному признаться, то вначале без особого желания.
Антушенко нахмурился, но откровенность молодого лейтенанта понравилась ему.
— Отчего же так?
— Как же, товарищ подполковник, заканчивая училище, я мечтал о корабле, а попал в пехоту.
— Э-э, батенька мой, да ты, я смотрю, солёный насквозь, в ракушках весь — и вдруг в пехоту, ай, ай, ай, какая несправедливость, — с насмешливым сожалением проговорил Антушенко, тряся петушиным хохолком.
— Так это ж было вначале, товарищ подполковник, а когда узнал, что Рыбачий…
— Вот об этом я и хочу сказать, — прервал начальник штаба и пощупал тонкими пальцами свои полевые погоны. — Говоришь, пехота, подполковник… Так вот, разреши доложить тебе, что я семнадцать с лишним лет плавал на боевом корабле. И не подполковник, а капитан второго ранга Антушенко теперь шагает по скалистым сопкам. А ты пешком сюда шёл?… Значит, уже огляделся на Рыбачьем. Для первого разговора в наставления я не буду пускаться. Поживешь, понюхаешь порох, узнаешь всё сам…
Антушенко позвонил командиру роты разведки, приказал прислать за Ломовым матроса.
— А теперь, пока ещё время есть, расскажи о себе подробней, — обратился он к лейтенанту.
Ломов рассказал, что добровольцем воевал под Ленинградом, участвовал в освобождении Тихвина, был ранен в феврале 1942 года и только после госпиталя попал в военно-морское училище, где находился два года. Антушенко слушал его, светлея и улыбаясь.
— …Стало быть, суровой жизни отведал, — одобрительно произнёс он. — Ну, а как на «большой земле» жизнь идёт? Заскучаешь иной раз по ней… Знаешь ли, я однажды во сне по Москве ходил, в Большом театре слушал «Князя Игоря», и до того ясно, — утром проснулся, а в ушах увертюра звучит. Комбригу рассказал, а он мне говорит: «Пусти на свою койку, я в МХАТе хочу «Горячее сердце» посмотреть».
«Душевный он, как видно, человек», — подумал Ломов.
В дверь постучали. Вошел широкоплечий, высокого роста матрос-богатырь.
— Товарищ капитан второго ранга, матрос Борисов прибыл по вашему приказанию, — густым басом доложил он.
— А, Борисов! Проводите лейтенанта Ломова до командира роты, и, кстати, к вам просьба.
— Слушаю вас, — отчеканил Борисов. Антушенко порывисто поднялся, быстро обогнул стол и в упор взглянул на матроса.
— Очень хорошо, что у вас такие кулаки, но нельзя ли, батенька мой, чуть понежней. Приведённый вами «язык» к вечеру только пришёл в себя, но и сейчас ещё заикается. «Язык» без языка получается — нехорошо.
— Сопротивлялся, товарищ капитан второго ранга, — Борисов виновато посмотрел на свои чугунные кулаки.
— Я не думаю, что он с радостью попал к вам в руки. Учтите замечание в следующий раз.
Антушенко подал Ломову руку.
— Если что — заходите, не стесняйтесь. Они крепко пожали руки.
Ломов вышел за Борисовым и осторожно закрыл за собой дверь.
Землянки роты разведки находились в трёхстах метрах от штаба бригады, около дороги, ведущей на передний край. Они были оборудованы уютнее других. В них имелись даже деревянные нары, чугунные печи-буржуйки, карбидные лампы.
Только что кончился ужин. Одни матросы отдыхали, другие чинили порванные в бою телогрейки и ватные шаровары. Любители домино звонко стучали косточками по столу. Медсестра роты Евстолия Макеева, или, как все называли её, Толя, перевязывала руку матроса Козлова, щупленького, но энергичного и бывалого разведчика, прибывшего недавно из батальона. Он молча смотрел на кровоточащую рану.
— Хорошо, кость не задело, а то бы прямо в госпиталь, — сострадательно проговорила медсестра. Худенькая, небольшого роста, с короткими косичками, она походила на школьницу, ухаживающую за больными в подшефном госпитале.
В дальнем углу землянки зазвенела мандолина.
«Тихо вокруг, сопки покрылись мглой…» — запел мягкий голос где-то на нижних нарах. Песню подхватили другие. Кто спал — проснулся; кто играл в «козла» — осторожно опустил занесённую вверх косточку домино. Дружно и задушевно пели матросы песню, родившуюся ещё во время Русско-японской войны 1905 года.
В это время в землянку вошли Ломов и встретивший его на дороге командир роты капитан-лейтенант Федин. Услыхав песню, они переглянулись и остановились около двери. Дневальный тихо доложил:
