Матросы молчали, молчали да как грохнут хохотом. Только Иван и не смеялся…
Теперь уж и вовсе стали звать его Трудным. Конечно, в том смысле, что не сразу его разгадаешь… А вскоре в Комсомол стал вступать Иван. Вылез из угла, встал посреди кубрика, голову на грудь валит, чтобы о бимсы ею не стукнуться. Ну, думаем, сейчас ты заговоришь: биографию-то за тебя кто рассказывать станет?.. Только и узнали, что жил он где-то на севере; охотником был… Приняли его в комсомол, конечно. Уж больно он к тому времени полюбился нам.
Прошло еще несколько лет, пора Ивану демобилизоваться подошла. Уже приказ соответствующий зачитан, народ чемоданы покупает, а Иван к командиру: «Прошу демобилизовать в последнюю очередь». Тот спрашивает: «Почему? Замечаний у вас по службе нет, домой имеете право одним из первых отправиться». «Не готов я к демобилизации», — отвечает Иван.
Бился, бился командир и рукой махнул: нешто эту глыбищу прошибешь обыкновенными словами?
Осенние месяцы, сами знаете, хлопоты сплошные: учения разные, старички уходят, а молодняк обучать надо. И зима не за горами. Короче говоря, забыли про Лукашина. Сам напомнил о себе. Опять приходит к командиру и докладывает: «Свои механизмы, товарищ командир, я перебрал и отремонтировал. Теперь года полтора их вскрывать не надо. Так и передайте сменщику, который заместо меня будет».
Каков, а? Молчком большущее дело провернул! Другие в это время о доме слюни пускали, а он о корабле думал!
Командир, разумеется, пожимает его руку и так, с подходцем, крючок закидывает: «Спасибо, товарищ Лукашин, от лица службы спасибо. А не жаль вам расставаться с кораблем? Нам, например, жаль, что вы уходите». Иван, как рассказывал вестовой, от радости кровью налился, достал из кармана бумагу, протянул ее командиру и сказал: «Если оставите, то тятя разрешил». Оказывается, Иван домой бате с месяц назад письмо написал, в котором спрашивал: а можно ли ему здесь, у нас, остаться? Дескать, обойдетесь ли в хозяйстве без моих рук… Оставили его на корабле, с радостью оставили… Вот так он и нашел свое место в жизни.
Место в жизни… Я уже далеко не восторженный юноша и теперь точно знаю, что значит для любого человека найти собственное — единственное! — место в жизни. Многие мои фронтовые друзья нашли его: забубённая головушка, наш разведчик Н. Волков, который, казалось, только и просыпался тогда, когда видел гитлеровца, — ныне заслуженный учитель РСФСР; лихой командир бронекатера Р. Прокус после окончания Великой Отечественной войны ушел на рыболовецкий флот, где и стал Героем Социалистического Труда.
Я мог бы и дальше продолжить этот перечень, но нужда ли? Ведь для меня сейчас главное другое: а нашел ли я свое место в жизни? Не допустил ли промашки, выбирая его? Похоже, допустил. Хотя бы потому, что мне и сегодня кажется, будто я был бы полезнее на флоте, будто там моя жизнь была бы полнокровнее. Жаль, непоправимо жаль, если действительно произошло такое…
В канале плещется рыба. На кораблях бьют склянки, и звук потревоженной меди плывёт над сонной водой. Солнце уже легло нижним краем на воду и окончательно подпалило ее по кромке горизонта. Все точно так, как было в дни моей молодости. Время не коснулось, не состарило, не лишило силы то, что мне по-прежнему дорого…
Мичман курит молча, торопливо. А я смотрю на его лицо и думаю о том, что этот человек тоже нашел свое место в жизни. Раз и навсегда нашел. И не вырвать мичмана с этого места: крепкие у него корни и глубоко ушли.
Только не слишком ли он самоуверен? Придет ли к нему для неприятного разговора Лукашин?
Если судить по рассказу, тот человек гордый. Да и мичман теперь ему не начальник.
— Ползет, каракатица, — прошептал мичман.
Я посмотрел в сторону тральщика. От него шел главный старшина. Большой, даже громоздкий, как когда-то наш Ксенофонтыч, он шел решительно, но на лице его не было радости. Я понял, что учителю и ученику лучше побеседовать наедине, попрощался с мичманом и ушел. Не к себе в номер гостиницы, а на улицы этого небольшого городка, где каждый второй мужчина — военный моряк. Шел аллеей каштанов, шел мимо влюбленных парочек, что шептались на скамеечках. Шептались доверчиво и нежно, как это умеет только счастливая молодость. Я завидовал их счастью: ведь мы в их годы уже воевали, в их годы мы уже познали близость смерти. Что ж, каждому свое.
Хотя почему каждому свое? Не только свое, но и наше счастье — настоящее, большое и несостоявшееся счастье многих павших — пусть вбирают они без остатка. Ведь жизнь так прекрасна!
Это мы, те, кто воевал, очень хорошо прочувствовали.
Может быть, другими словами, но об этом я думал, проходя аллеей каштанов, торопясь и не желая покинуть владения влюбленных. И солнце не хотело покидать их. Оно все еще цеплялось за зыбкий горизонт, и его лучи заливали золотом распахнутые окна, ласково перебирали густую листву каштанов.
