Ознакомительная версия.
Для того чтобы керосинка не взорвалась, Костюрин добавлял в горючее соли, отчего керосинка трещала, фыркала, плевалась вспышками огня, будто летательный аппарат военлета Йоффе. Костюрин потряс керосинку, чтобы соль растворилась в топливе, ощупал пальцами широкий, по краю углублённый до черноты фитиль, проверяя, пропитался он смесью или нет, удовлетворённо кивнул и поставил на керосинку чайник. Самое милое дело в промозглую погоду — стакан горячего чая. У Костюрина дома даже настоящая заварка имелась, несколько щепотей, — не морковная подделка, а подлинный китайский чай, запечатанный в шёлковый мешочек и упрятанный в яркую деревянную шкатулку с клеймом харбинского магазина Чурина. Костюрин этот свой маленький запас очень ценил, хотя сейчас, в пору морковного засилья, был ценен любой чай, не только настоящий китайский…
Забравшись в шёлковый мешочек, Костюрин тремя пальцами отщипнул немного заварки, ссыпал в кружку и, подождав, когда закипит чайник, залил заварку кипятком. Восхищённо потянул носом — дух от кружки потёк божественный, мигом заполнил комнату.
Вот что значит настоящий чай.
Попив чаю, Костюрин озабоченно глянул на часы — поджимает время или нет? В половине пятого вечера ему надлежало быть в штабе, он не соврал соседу — его ждал начальник разведки.
Время ещё было. Костюрин добавил в кружку ещё кипятка, снова затянулся сладким чайным духом. Вторая заварка — не первая, после первой она показалась совсем невкусной. Недаром вторую заварку называют холопской. Хотя есть очень много людей, которые любят именно вторую заварку, считая её мягче, вкуснее, нежнее, лучше первой. Костюрин холопскую заварку не любил, пил только в крайнем случае.
В четыре часа вечера он покинул квартиру.
Начальник разведки у пограничников был человеком новым — прибыл из Москвы, где работал в аппарате самого Дзержинского. Он молча указал Костюрину на стул, а сам, пройдя к стене, раздёрнул шторки, закрывавшие карту, одну в одну сторону, вторую в другую, несколько минут молча всматривался в карту.
Потом вежливо, — сразу было видно московского интеллигента с его неспешной статью и убийственной вежливостью, — попросил Костюрина:
— Подойдите к карте поближе, пожалуйста.
Костюрин поспешно вскочил со стула. Начальник разведки указал ему на небольшой кружок на карте, — кружок располагался на участке границы, охраняемом заставой Костюрина.
— У нас имеются проверенные сведения, пришедшие с сопредельной стороны, что в этом вот месте наши недруги собираются прорезать постоянно действующее окно, — начальник разведки выразительно постучал пальцем по указанному кружку…
— Ну, эту дырку мы очень быстро заделаем, — бодро воскликнул Костюрин, — ни один таракан не прошмыгнёт.
— А вот это как раз и не надо, — мягко проговорил начальник разведки, — пусть дырка эта, как вы её назвали, существует, и действует пусть — только под нашим контролем. — Начальник разведки ещё раз стукнул по кружку и добавил: — Такое решение принято наверху, в Москве.
— И когда же полезут эти… господа хорошие? — полюбопытствовал Костюрин.
— Не знаю, — по-прежнему спокойно и сухо, не меняя вежливого тона, произнёс начальник разведки, — как только нам станет что-то известно — сообщим. А пока… пока будьте готовы ко всему, товарищ Костюрин. И не теряйте революционной бдительности.
— Есть не терять революционной бдительности, — вытянулся Костюрин.
Начальник разведки махнул рукой, отпуская его.
Улицы вечернего Петрограда были пустынны, таинственны, от них веяло холодом и чем-то ещё — запахом помойки, что ли?
Никогда Питер не пахнул помойкой, но после Гражданской войны начал пахнуть, и не петроградские жители были в этом виноваты, а разный пришлый люд, в большинстве своём грязный: дезертиры, заплевавшие чистые проспекты подсолнуховой шелухой, бандиты, выпущенные новой властью из тюрем, цыгане, разное отребье, жившее раньше на помойках, а сейчас возомнившее себя властителями города и требующее как минимум купеческие палаты… От них и тянет помойным духом. Костюрин поморщился — тьфу!
Впереди неожиданно мелькнула гибкая, плохо видная, почти прозрачная тень, послышалось хриплое мужское рявканье, а затем отчаянный женский крик:
— Помогите!
Костюрин, не раздумывая, кинулся вперёд, на крик, на бегу расстегнул кобуру нагана.
— Помогите!
Крик подстегнул Костюрина, он убыстрил бег.
В темноте начальник заставы разглядел, как двое молодцов в кепках трепали какую-то женщину — судя по всему, нестарую, исправно одетую. Женщина отбивалась от них маленькой кожаной сумочкой. Но что такое безобидная сумка по сравнению с пудовыми кулаками первого налётчика и ножиком, который держал в руке второй громила.
— Помогите!
— А ну, отпустите её! — прокричал на бегу Костюрин. — Немедленно отпустите!
— Хы! — гикнул первый грабитель, и в то же мгновение правая рука его окрасилась оранжевой вспышкой. Громыхнул гулкий выстрел.
Выстрелы на пустынных городских улицах всегда звучат гулко, будто в опорожнённой бочке, у людей, не знакомых с этим, даже коленки трясутся.
— Отпустите немедленно! — вновь прокричал Костюрин, споткнулся о собственный крик. — Иначе буду стрелять!
— Хы! — вторично выбил из горла пробку громила и вновь нажал на спусковую собачку.
Пуля на этот раз прошла совсем близко от Костюрина, он даже ощутил жар, исходивший от неё, пригнулся запоздало, хотел было выстрелить в ответ, но побоялся задеть женщину.
Когда громила вскинул пистолет в третий раз, Костюрин резко метнулся в сторону, присел. Если бы он не сделал этого, пуля снесла бы ему половину головы. Резко поднялся, распрямился, будто пружина, сделал стремительный бросок вперёд и вновь метнулся в сторону, когда услышал предупреждающий хрип налётчика:
— Не подходи!
Нырнул вниз. Налётчик выстрелил в четвёртый раз. И опять мимо. То ли Костюрину везло, то ли у налётчика были кривые глаза. Пуля вновь не зацепила начальника заставы, хотя от стрелка его отделяли уже считанные метры, на таком расстоянии в цель может не попасть только слепая корова.
— Не подходи! — опять раздался крик кривоглазого стрелка. Разъярённый, с плоским размазанным лицом, он и на человека-то не походил, больше смахивал на растерявшего свою колдовскую стать оборотня. — Кому сказал! — Он опять вскинул пистолет, что было силы надавил на железный крючок спуска.
Вместо выстрела раздался противный сухой щелчок. Стрелок дёрнулся испуганно, словно на шею ему накинули верёвку, заорал, едва ли не выворачиваясь наизнанку:
— Режь его, Колян! Режь!
Второй налётчик откинул от себя женщину, та хлестнула его в последний раз сумочкой — налётчик так и не сумел отнять редикюль, — и отлетела к высокой чугунной ограде, рыжей от густой ржави, вскинул нож с латунными блестящими усиками и тёмной деревянной ручкой, зажатой в кулаке.
Именно эти мелочи успели засечь острые глаза Костюрина — жёлтые, словно бы специально начищенные усики и чёрную, захватанную грязными пальцами ручку, — ещё Костюрин засёк, что женщина не убежала, прижалась спиной к ограде и так и застыла. Как ни странно, это ободрило Костюрина, хотя он был человеком неробким и на войне повидал всякое и хорошо знал, что рождает внутри у человека зрачок пистолетного дула или острый кончик ножа, нацеленный в грудь, — под мышками у него всё-таки родился холодный пот и заструился вниз по бокам тонкими нитками. Ещё неведомо, что случилось с пистолетом у громилы… Хорошо, если кончились патроны. А вдруг это обычная осечка и со второго раза патрон сработает? Если патрон перекосило, то громила может с ним легко справиться, выбить его и выстрелить, с другой стороны, Костюрин сейчас может сам стрелять — руки-то у него развязаны…
Он двумя длинными прыжками, будто гнался за нарушителем границы, обогнул налётчика с ножом и что было силы двинул кулаком по лицу громилы с пистолетом. Кулак соскользнул с твёрдого горбатого носа и, влепившись в губы, размял их. Губы, в отличие от носа, будто бы вырезанного из кости, оказались слишком дряблыми, неприятно было ощущать, что кулак словно бы в свежую коровью лепёшку всадился, разбрызгал по сторонам вонючие ошмотья.
Громила ойкнул, согнулся, следующим ударом Костюрин выбил у него из руки оружие. Пистолет с грохотом отлетел в сторону, всадился в камень, валявшийся на асфальте, и завертелся обиженным волчком. Налётчик прижал к лицу ладонь с кривыми корявыми пальцами, всхлипнул обиженно. Сквозь пальцы у него потекла кровь.
Костюрин сделал рывок в сторону, к налётчику, выставившему перед собой нож, как штык, сходу махнул ногой, всадил носок сапога в кулак, из которого торчало лезвие, вложив в удар всю ярость, скопившуюся у него, попал по костяшкам пальцев. Громила заорал — такие удары здорово осушают руку, кулак разжался сам по себе, нож с тихим звоном шлёпнулся ему под ноги.
Ознакомительная версия.
