— И кто же вам помог ее отвезти? — спросили слушавшие.
— Много людей пришло, — ответила Таня. — Женщины и мужчины и даже дети пришли. Так что было кому и на санки уложить, и свезти на кладбище.
— И Сергей Иванович пришел, должно быть? — спросили слушавшие.
— Нет, — ответила Таня. — Сергей Иванович был еще далеко. Он был на своем месте, в детском доме, которым он заведовал. И в этот самый детдом через несколько дней после маминых похорон поступила я.
Меня привел к нему доктор.
— Вот что, товарищ начальник, случай сомнительный, — сказал доктор. Очень сильное истощение.
Сергей Иванович сидел за письменным столом и писал. У него и тогда уже были седые волосы и орденские колодочки на пиджаке.
Он спросил:
— Почему это ты так истощилась?
— Потому что фашисты морят нас голодом, — сказала я.
— О, да ты грамотная, — сказал он. — Ну, ничего, у нас поправишься.
Он позвал воспитательницу, ее звали тетя Оля, и сказал:
— Эта девочка очень любит пшенную кашу, дайте ей побольше.
Она принесла на подносе миску с кашей. Я сказала:
— Оставьте мне, пожалуйста, немножко каши на потом.
— На какое это потом? — спросил Сергей Иванович. — Ты поешь и сразу ляжешь спать.
— Я не засну, — сказала я, — если не поем перед сном.
— Еще как заснешь, — сказал он. — Заснешь и будешь видеть замечательные сны. А утром придешь сюда и расскажешь мне, что ты видела.
Но утром, когда я хотела исполнить его приказ, тетя Оля сказала:
— Куда же ты пойдешь со сна, растрепанная и немытая. Сначала прибраться надо как следует.
Она провела меня в умывальную, где над длинной белой раковиной бежала из кранов вода, дала мне жесткую губку и велела обтереться с головы до ног. Вода была холодная, как лед. Я сказала:
— Я люблю умываться теплой.
— А где я ее тебе возьму? — спросила тетя Оля.
— Надо нагреть на плите, — сказала я.
— Конечно, — сказала тетя Оля. — Вот сейчас побегу греть. Обожди, в четверг будет баня, тогда получишь теплую воду, как все.
Она расчесала мне волосы, помогла надеть детдомовское платье из жесткой зеленой ткани и построила нас в пары, чтобы идти гулять.
— Я не хочу гулять, — сказала я. — Холодно.
— Подожди весны, — сказала тетя Оля, — тогда будет тепло. А пока зима, конечно, холодно. В саду побегаешь, разогреешься.
Был сильный мороз, и я подумала, что мы все заболеем, но когда поиграла с ребятами в снежки, действительно стало тепло.
Вернувшись с гулянья, мы должны были, по расписанию, учиться. Заниматься с нами пришел Сергей Иванович. Он сказал мне:
— Говорят, ты отказывалась идти гулять и требовала теплой воды для умыванья. Имей в виду, эти номера здесь не пройдут. Тебя и так довели до того, что ты еле дышишь.
— Да, — сказала я, — и учиться мне тоже трудно, потому что я слабенькая.
— Ты такая, как все ребята, — сказал он, — только в тебе убита воля, ты разучилась говорить себе: я должна. Ты должна ужинать один раз, а не два. Должна мыться холодной водой. Должна учиться, чтоб назло фашистам стать грамотной и умной. Должна дышать свежим воздухом. А все остальное насчет слабости и прочего — мы пошлем к черту, ладно? Не обращай внимания на слабость, вот ее и не будет. И ничего ты не слабенькая, я сам видел, как ты миску каши уплела.
Вот так он меня с моей дистрофией сразу взял в оборот. И удивительно — я стала делать все, чего, казалось мне, не могла делать дома, при маме. Даже принимала рыбий жир.
Говоря по правде, делала я это все, чтобы Сергей Иванович меня похвалил. Уж очень мы все его уважали. Маму я, конечно, тоже уважала, но она была привычная, своя, она была все равно что я сама, а от человека чужого, важного, который всем распоряжается, сидя в кабинете за письменным столом, очень бывало приятно услышать похвалу. И к тому же он подкупил меня бабочками.
На стене его кабинета, между двумя книжными шкапчиками, висел ящик со стеклянной крышкой. Под стеклом на булавках сидели разноцветные бабочки. Некоторых я до войны видела на даче, как они летали, махая крылышками, некоторых даже знала по имени — капустница, крапивница, — но по большей части были такие, каких я никогда не видала, в том числе была одна с фиолетовыми глазками на крыльях и один толстый жук с рогами. Я спросила Сергея Ивановича:
— Откуда у вас столько много бабочек?
— Я их наловил, — ответил он. — Всю жизнь ловлю и наловил. Я был меньше тебя, когда начал ловить. А некоторых мне прислали из других стран. Вот эту белую с зеленым отливом, например, мне прислали из Южной Америки. Я тому человеку послал нашу капустницу, а он мне эту красавицу. Ведь красавица, правда?
— Красавица, — повторила я, и мне стало ужасно интересно.
— Будешь пить рыбий жир, — сказал он, — я тебе ее отдам в вечное владение.
— Он противный, — сказала я.
— Зато она-то какова, — сказал он. — А насчет того, что он противный, это опять-таки кажется. Многое нам кажется, а разберешься хорошенько ничего нет страшного, просто померещилось. Побольше соли на кусочек хлеба, закусила — и порядок.
И что вы думаете, он мне эту бабочку действительно подарил, она у меня дома до сих пор цела в коробочке от зубного порошка. И я цела до сих пор — вы́ходили меня в детдоме. А вы бог знает что про нас с ним навыдумывали.
Тут открылась дверь — и вошел Сергей Иванович.
— Что это у вас, товарищи? — спросил ом. — Вечер воспоминаний?
— Да, — сказала Таня, — вспомнила, какая я дохлая к вам в детдом поступила.
— Да уж, — сказал Сергей Иванович. — Привели девчонку с расшатанной волей, на все твердит «не могу», всего боится: холодной воды боится, рыбьего жира боится, арифметики боится, спать на кровати боится, подайте ей плиту. Гулять она слабенькая, заниматься слабенькая, от всего дельного отучена. Доктор твердит: осторожно, истощение. Ну, вернули ей человеческие навыки, укрепили волю, она и потопала дальше по жизни, и вот видите, какая тут сидит — никак опять новое платье, Танюша? Молодчина, тебе к лицу.
1972
Впервые — Панова В. Наши дети. Рассказы, повести и пьеса. Л., 1973.
В своем позднем рассказе «Сергей Иванович и Таня» Панова продолжила тему, начатую рассказами «Валя», «Володя» и пьесой «Проводы белых ночей». Герои этих произведений также пережили трудное военное детство, сиротство и были воспитаны в детских домах. Сама Панова не жила в Ленинграде во время блокады, но, как пишет она в своих воспоминаниях, уже с 1945 года «по возвращении моем в Ленинград, когда я вплотную столкнулась с людьми, пережившими блокаду, и приняла в себя их пронзительные рассказы, сама жила жизнью реэвакуированных», память о блокаде не оставляла ее. Рассказ Тани почерпнут из реальных устных рассказов ленинградских блокадников и определен автором как «быль».
