Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания

Вывод: ничего не видел только тот, кто не хотел видеть, как приближалась война. В сознании многих она уже шла! Сложное чувство осталось от этого стихотворения. Больше я его никогда не встречал».

Для книги существенно и то, что написана она не только столь много видевшим и испытавшим и притом столь внимательным и вдумчивым человеком, но еще и поэтом (его романтические стихи вплетены в ткань повествования). Но и этого мало: перед нами еще и подлинный рыцарь в дон-кихотовском смысле слова, чьей путеводной звездой и не-призрачной Дульсинеей была реальная ленинградская девушка, Нина Граур, долгие семь лет разлуки хранившая верность своему рыцарю, как и он ей. Несмотря ни на что, он не позволил своей душе ожесточиться, заматереть, и не это ли в конечном счете спасло не только душу, но и тело — саму жизнь! — ленинградского мальчишки Димы Левинского от гибели! А смерть всегда была где-то рядом, в двух шагах: по ходу записок — в главах о войне, о плене и о концлагере — я насчитал не менее двух десятков ситуаций, живым из которых выйти было труднее, чем мертвым.

Но судьба долго хранила его — храброго сержанта, влюбленного поэта и размышляющего историка.

До выхода своих воспоминаний в свет Дмитрий Левинский, увы, не дожил, но хочется верить, что книгу его читатель оценит по достоинству.

Эта повесть охватывает период трудных для страны лет — с тридцать девятого по сорок шестой (тут же подумалось: а когда у нас были легкие годы?). Повесть — не вымысел, а документ. Все события, факты и имена — подлинные (а все, что дается от третьих лиц, — специально оговорено).

Что побудило меня к ее написанию?

Неимоверную цену заплатила страна за Победу. Заплатила многими жизнями и многими судьбами, в том числе и моих товарищей по боям, и по плену.

На моей книжной полке стоит много послевоенной мемуарной литературы. Но сегодня я не могу ее читать: настолько суровая правда войны перемешана там с обязательной, но красивой ложью. Эти книги трактуют события в хвалебном тоне. Но пришло время, и появились другие авторы, пишущие по принципу: все, что было, все было плохо!

В память павших за Родину, в том числе и безвестных солдат, я себе не позволил ни того, ни другого. Что хорошо, а что плохо — пусть рассудит читатель. И о роли партии я не умалчиваю стыдливо, поскольку партией для меня в те годы были лучшие и храбрейшие мои товарищи и командиры, о которых могу сказать только добрые слова. Это они, партийные и беспартийные, завоевали Победу ценой жизни.

И пусть сегодня говорят, что тогда сражались не за Сталина, а за Россию, за Союз. Это не так: отдавали жизнь и за Сталина, но главное — отстаивали целостность своей земли, пусть даже и с тем порядком, который на ней утвердился. Бездарно и бесславно начал войну Вождь, но мы не желали отдать врагу на поругание все то светлое и радостное, с чем выросли и что нас окружало.

Я имею в виду, впрочем, только тех из нас, молодых, кому повезло и кто не успел напрямую столкнуться с репрессиями. Об этом забывать нельзя: страна жила двойной жизнью, причем одни ее граждане видели только хорошую сторону, а другие — только плохую. Мне повезло, я не испытал на себе репрессий[1]. Таким, как я, дорого было многое — и песни Дунаевского, и патриотические кинофильмы, и челюскинцы, и Чкалов, и праздничные демонстрации, и пионерские сборы.

Перед моими глазами стоят ушедшие навсегда сверстники предвоенных лет: какой одухотворенный свет излучают их прекрасные лица с давно поблекших фотографий. Сегодня их могут назвать чудаками, но я — один из них, и всегда буду с ними, павшими и живыми. Многим сегодня покажется странным, что мы в 15–16 лет мечтали попасть добровольцами в республиканскую Испанию, стремились схватиться с фашистской Германией, отчетливо сознавая, что, пока там Гитлер, нам спокойно не жить.

Почему большинство из нас были такими максималистами? Еще с Гражданской войны, расколовшей страну на два непримиримых лагеря, мы все сделались либо «нашими», «красными», либо — «не нашими», «белыми», то есть врагами. Истоки навязанной нам жесточайшей классовой борьбы — одновременно в Кремле и в коммунальных кухнях. Среднего было не дано — никаких компромиссов: «Врага — уничтожают!»

Каждый из нас с малолетства впитывал эти идеалы и готов был биться за них смертным боем — в школе, на улице, в окопах. Мы пели: «Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян!» Это понятно: остальных за борт! И еще мы пели: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих!» А здесь непонятно — крестьяне куда+то исчезли. А их за что? Ну, интеллигенция — врачи, учителя, инженеры, артисты — это понятно: классово чуждая, ненадежная, почти вражеская прослойка. Но почему тогда в «Мартирологе», выпущенном в Петербурге в 1995 году, столько рабочих и крестьян? Выходит, диктатура пролетариата только на лозунгах, а в жизни все иначе? Били «нэпманов», всех «бывших», а заодно и «гегемона революции» — сам пролетариат.

На примере своей нелегкой жизни и судеб тех, с кем рос, учился и воевал, я хочу показать, как мое поколение стало таким, каким требовалось стране. А от других она избавлялась.

Вспомним: после революции на улицах Петрограда полно подрастающей молодой поросли. Она бегает, шумит, ворует, дерется и хулиганит, а в обществе — полнейшее смятение умов: кто+то ворчит, другие — негодуют, третьи — разочарованы, четвертые — затаились в злобе, пятые — все потеряли… Этих уже не переделаешь, это в массе — сложившиеся люди, их можно только давить и давить. А вот молодежь следует вылепить по образцу и сделать ее готовой жертвовать собой за освобождение трудящихся всех стран от ига капитала, ибо мы — самый справедливый общественный строй, первые на этом историческом пути — островок социализма в море хищного, агрессивного мира.

И страна сделала нас такими, какими требовалось. Как тут не восхититься мудростью партии, сумевшей справиться с этой сложнейшей задачей в короткий исторический срок, когда впереди была война?!.

На примере моей семьи берусь утверждать: не только партия приложила к этому руку, но и… мои родители. Из моих родных в 1918 году расстрелян дед (отец матери — Василий Иванович Комендантов, купец 2+й гильдии), а в 1937–1938 годах — два родных дяди (брат отца — Евгений и брат матери — Николай, бывшие офицерами-окопниками в Первую мировую войну). А меня все равно вырастили борцом за идеалы коммунизма. Сколько себя помню, отец и мать тщательнейшим образом скрывали от меня свое истинное отношение к Великому Октябрю либо действительно восприняли революцию сердцем и душой, как и многие российские интеллигенты того времени. За годы детства я при всем желании не могу припомнить ни единого раза, когда мои родители поругали советскую власть, выказывали ею недовольство, чем+либо возмутились. И вообще, на серьезные темы, за которые можно запросто «сесть», они ни со мной, ни при мне между собой не говорили. Чего не было — того не было.

Мои родители, трезво оценивавшие обстановку в городе и стране, просто избегали моего присутствия при подобных разговорах между собой. Они видели, не могли не видеть, как на их глазах наливался живительным соком еще один Павлик Морозов. Но в любом случае великое им спасибо. Если бы они по простоте душевной сызмальства вовлекли меня в оценку текущих событий вразрез с партийной пропагандой, то тогда моя жизнь сложилась бы по+другому. Будучи очень эмоциональным по натуре и не терпящим лжи и несправедливости, я оказался бы в стане «врагов народа», а так я до преклонного возраста свято верил во все то, чему меня учили в пионерии, комсомоле и партии. Я жил со страной, с большинством своего народа и был счастлив тем, что пути страны и мои пути не расходятся, как это бывало у других. Мы выросли такими, такими встретили войну — но об этом в повести.

И еще: с каждым годом, отдаляющим ныне живущих от тех страшных лет, особый интерес приобретают детали быта и жизни довоенной армии: питание, обмундирование, вооружение, взаимоотношения солдат со своими командирами, а также то, о чем мы думали в предвоенные годы, то, как встретили первый день войны. Такие щепетильные вопросы, как германский плен, нацистские тюрьмы и концлагеря, тоже ранее не могли освещаться с достаточной степенью достоверности.