В понедельник на общем утреннем строевом тренаже рота могла пройти не хуже РПК, а могла и забить на все и изобразить строй студентов, призванных на военные сборы. Пели, правда, всегда довольно прилично. Но если что-то не нравилось, то, по тонкому наблюдению Селукова, затягивали «Варяга».
Однажды холодным осенним утром, четко врубая в асфальт плаца подошвы курсантских сапог, наша рота прошла всем на удивление. Звезды так сошлись, или еще какие-то неведомые факторы повлияли, но то, что прошли хорошо, отрицать было нельзя. Поэтому, когда мы заруливали на второй круг для исполнения песни, из строя управления училища кто-то из старших офицеров довольно громко сказал: «Ты гляди! Девятая-то рота сегодня неплохо прошла!». Несмотря на похвалу, сказано это было с какой-то иронией и пренебрежением. Поэтому Бздынь отреагировал мгновенно. Также, не поворачивая головы и ни к кому не обращаясь, но чтобы было слышно всем, он бросил: «Щас споем, вообще ох.ете!». Стоит ли говорить, что после этого рота пела так, что лучшим училищным песенникам — третьему батальону — рядом делать было нечего.
Нет, не угадал ты, проницательный читатель. Эта фамилия не Овсов. Несколько поколений спецназовцев, как выпускников девятой роты, так и людей, закончивших совсем другие учебные заведения, пересказывали друг другу истории об офицере девятой роты РВДУ по кличке Конь.
Старший лейтенант Александр Васильевич Онищенко получил эту кличку от курсантов за гигантский рост, глаза, как у лошади, навыкате и походку владимирского тяжеловоза. Замечали, наверное, как лошади ходят, качая в такт шагу головой, — Шура ходил так же.
Он остался после выпуска в училище командиром четвертого взвода, который и сам недавно закончил. Хуже нет таких назначений. В девятой роте, где он стал взводным, курсантами четвертого курса были те, для кого он был просто Саня или, в соответствии с курсантской кличкой «Крест» — сокращение от полной клички «Крестьянин». Однако Онищенко сразу отсек все попытки панибратского отношения к себе, чем заслужил «презрение и ненависть учащихся». Но парень он был упертый и на такие мелочи, как «любовь-нелюбовь» подчиненных, старался не реагировать. Ему бы в войска. Там бы он смог сделать совсем другую карьеру, но… что случилось, то случилось.
На момент моего поступления в училище он уже был презираем всеми курсантами роты. А девятая рота — это вам «не баран чихнул». Там учились такие экземпляры, что не приведи господи!
Коня откровенно травили. Например, ротной песней была: «Ты гуляй, гуляй, мой конь». Причем рота исполняла ее со злым задором. Перед отправкой роты на прием пищи Шура всякий раз бубнил: «Не надо про коня». Но это только подливало масло в огонь, и запевалы по команде: «Запевай!» красиво выводили: «Ой, при лужку, при лужке…».
Однажды Конь как-то упросил заместителя начальника училища полковника Ашихмина запретить эту песню. Это случилось на утренних тренажах по строевой подготовке. Рота на запрет отреагировала мгновенно. При прохождении торжественным маршем перед трибуной первая из шеренг подавала команду: «И-и-и раз!» для того, чтобы вся рота приняла положение «смирно» и повернула головы в сторону трибуны. В этот раз вместо протяжного «И-и-и» раздалось лошадиное ржание. Больше песню не запрещали.
На двери роты периодически появлялся редкий дорожный знак: «Проезд гужевого транспорта запрещен», а стены роты украшали всевозможные картинки, фотографии и карикатуры, где лошади мирно паслись, игриво скакали и жевали сено. Даже на боксерском мешке курсанты третьего взвода Заверюхин и Лютый масляной краской нарисовали лошадиную голову и, чтобы никто не ошибся, подписали: «Шура».
На дверь канцелярии прибивали подкову, а на стене «курилки» Дима Лютый как «особый почитатель конного спорта», оставшийся в отпуске на «трудповинность», выцарапал штыком на глубину не менее сантиметра: «Долой предрассудки! Лошадь, она тоже человек!». Надпись эту часто штукатурили и белили в течение нескольких лет. Но она, «как кровь невинно убиенных младенцев», проступала на стене вплоть до моего выпуска из училища.
Кроме этого, вокруг конской личности постоянно витали всевозможные житейские истории, имевшие под собой реальную подоплеку.
Конь обладал довольно низким и громким голосом. При этом он постоянно забывал слова, и поэтому речь его сопровождалась мучительными паузами, напряженным мычанием при попытке вспомнить нужное слово Великого и Могучего. Как-то на первом курсе я стоял дежурным по роте, а Конь часов в десять, когда курсанты были на занятиях, слонялся по расположению и проверял качество наведения порядка нарядом. «Дневальный!» — вдруг раздался рык Онищенко. Дневальный «мухой» улетел на рев. Поспешил туда и я, где стал свидетелем такой сцены. Конь, нависнув над дневальным, рычал:
— Дневальный! Это…
— Что это? — недоумевал дневальный.
— Ну, это! — начинал злиться Конь и тыкал пальцем куда-то в угол.
— Что? Пол? — пытался угадать дневальный, глядя в направлении конского пальца.
— Да не пол! Это! — рычал, зверея, Конь.
— Стенка? — повторял попытку дневальный.
— Да не стенка! — злился Конь.
— Это! — и яростно тыкал пальцем вниз.
— Плинтус? — из последних сил догадался дневальный.
— Во! Плинтус! — радостно закивал Конь. — Это!
— Что? — снова испуганно переспросил дневальный.
— Помыть! — коротко заключил Конь.
Ну как его было после этого не любить?
«Тридцать два и сто тридцать»
Когда мы перешли на второй курс, Конь уже командовал ротой. Меня же еще на первом курсе разжаловали в рядовые. Поэтому я стоял дневальным у тумбочки, когда Конь, обремененный ротным хозяйством, ходил по расположению и считал простыни.
Это было нечто!
Переходя из расположения в расположение, он в уме складывал количество постельного белья, но произносил все это вслух. «Тридцать два и сто тридцать.
Тридцать два и сто тридцать. Тридцать два и сто тридцать», — бубнил он, проходя мимо меня. И так он меня достал своими вычислениями, что я уже хотел подсказать ему ответ. Но тут он и сам сподобился: «Тридцать два и сто тридцать», — в последний раз повторил Конь, потом, помолчав немного, махнул рукой и выдал: «Ну ладно, это приблизительно сто семьдесят».
Если бы я не поймал рукой тумбочку, то упал бы в пол лицом.
Конь был не дурак выпить. И как герой известного анекдота, «за чужой счет и при хорошей закуси» мог выпить «до бесконечности».
Серега Федосеенко женился на третьем курсе. Конь был в числе приглашенных на свадьбу, но немного опоздал. Курсанты второго взвода, которые гуляли на свадьбе, справедливо рассудили, что для того, чтобы не иметь после проблем, нужно «вырубить» Коня, споив до потери сознания. Но как это сделать? Шутка ли сказать, Конь! Он и пил, как конь. Пользуясь опозданием, налили «штрафную». Но «штрафная» стопка водки пропала в пальцах у Шуры. «Вы че тут, наперстками пьете?» — обиженно поинтересовался Конь.
Сообразили быстро. Из литровой вазы мигом выбросили цветы, вылили воду и бухнули туда целую бутылку водки. «Во!» — радостно воскликнул Шура и разом осушил вазу «за молодых». После этого он оживился и пустился в пляс. Иногда попадая за стол, он тут же получал в руки хрустальный стакан и снова осушал его.
В ходе «половецких плясок» он снял какую-то гостью и обаял ее, видимо, своим красноречием. Краля была не трезвее своего «милого», поэтому была готова на все. «Влюбленные» прибыли на кухню, притащив с собой чью-то шубу. На кухне хлопотала мать невесты. Увидев ее, Конь бросил шубу на пол и безапелляционно заявил: «Мать! Я с ней тут ляжу!».
Но был не понят и выдворен с кухни вместе с потенциальной любовницей.
К этому моменту гости уже стали расходиться. Но Конь не желал оставлять веселье, поскольку дома его ждала жена и суровая взбучка. Поэтому он уклонился от провожатых и попытался спрятаться. В прихожей на вешалках висели пальто и курсантские шинели, а их полы достигали обувной тумбы. Именно на нее и решил лечь Конь. Встав «на четыре кости», он «скрытно» пополз по тумбе между стеной и верхней одеждой. И все бы ничего, но при этом он громогласно рычал: «В загон! В загон!». После этого был изъят из-под одежды и выставлен вон. Во избежание домашних репрессий ночевал в ротной канцелярии. Весь следующий день он отпивался водой, которую носили ему дневальные.
Как уже, наверное, понятно, Конь панически боялся жены. Несмотря на то, что, пытаясь навести порядок в роте, он выдерживал довольно жесткую линию, дома для жены он был никто и звали его никак. Баба она была с характером и делала с Шурой, что хотела.
