– Где твоя дочь и Роберт? – спросил Харих у Марфы перепуганным голосом – он боялся гестапо. – Где?
Солдаты шарили в хате, засветили фонари и разбрелись кто в хлев, кто на погребню.
– Пошла к родичам в Богодухов… А ваш переводчик? Откуда мне знать?..
– Не знаешь? Я вам, господин гауптман, еще раньше говорил, что Роберт – подозрительный тип. Полицай не зря следил за ним. Наверно, потому Омелько и исчез из села, – говорил лейтенант Майер, бросая укоризненный взгляд на своего начальника.
Этого было достаточно, чтобы флегматичный колбасник оживился. Тыча дулом пистолета Марфе Сегеде в грудь, он начал неистово кричать.
А та молча стояла среди толпы чужих солдат, сложив руки на груди, как складывала каждый вечер, вознося свои молитвы за воинов Петра, Степана и Василия, когда просила у господа бога, чтобы тот хранил их от вражеских пуль, от холода в морозные дни, от голода… «Хорошо, – думала она, – что аппарат зарыт в пещере».
К старой женщине подскочил гестаповец. Он-то знал, как заставить ее говорить. Фашист схватил женщину за руку и начал ее выкручивать. Марфа охнула и упала на землю.
– Как вы могли так прошляпить, господин Харих! – насмешливо заметил Майер, уже приподняв ногу, чтобы наступить ею на шею женщины.
– Я сам! – закричал Харих. – Где радиоаппарат?.. Где тот беловолосый… Тот… Коммунист?
– За Белгородом! Посжигает ваши танки и сюда придет!
– Ах, мерзавка! – сквозь зубы процедил гестаповец, сжимая в руке парабеллум.
Но Харих предупредил его. Он настоящий офицер армии фюрера и покажет себя.
Он схватил обеими руками Марфу за плечи и начал трясти ее.
– Ты не знаешь? Не знаешь?!
С земли на него смотрели глубокие, горячие, непримиренные глаза. В них была такая жгучая, неугасимая ненависть, что Харих понял: ничего от нее им не узнать. Он поспешно нажал на спусковой крючок пистолета.
Четыре выстрела прозвучали на подворье Марфы Сегеды.
– Сжечь это гнездо! Сжечь все живое на этой земле!
И погребня занялась пламенем. Огонь быстро побежал по сухой соломенной кровле. Он обжигал своими горячими языками ветви тополя и молодой яблони. Веточки и листья шипелй, не выдерживая мук. А посреди двора лежала старая мать с открытыми глазами, словно умоляла высокое звездное небо прикрыть ее детей от врага. А рот ее так и остался полуоткрытым, будто она снова шептала: «Сожгут сыны мои ваши танки и сюда придут…»
Из лозняка Матвей и Платон вышли не одни. Там их ждали партизаны. Они положили Василия на носилки, наспех сооруженные из плащ-палатки, и двинулись в путь. Идти пришлось ручьем, по колено в воде. А потом проследовали полями, не рожью засеянными, а поросшими полынью и сорняками.
Их остановил пожар в селе. Сердце Василия затрепетало от жалости. Он видел отсюда, что горела усадьба Марфы Сегеды, там отмахивался курчавыми ветвями от огня и дыма стройный тополь, верный приятель, свидетель и страж их любви.
– Опустите меня на землю… и покажите трофейную карту… Поверните против месяца.
Товарищи развернули карту, за которую Василий сейчас расплачивался жизнью. Пристально смотрел он на черные стрелы, что гадюками выползали от Тамаровки и Белгорода на север, а из Орла на юг. Словно острыми кинжалами сомкнулись эти стрелы у Курска, преградив путь на восток советским войскам на всей Курской дуге, окружив их там стальным кольцом. «Цитадель». Вот он немецкий «Сталинград», месть Гитлера за проигранную битву на Волге. Василий показал пальцем на цифру возле столкновения стрел; «9.VII.» Ему прочли:
– Девятого июля.
– Немцы хотят девятого июля встретиться в Курске.
– А как же!.. И встретят их по всем правилам! Быстрее бы передать об этой карте нашим, – сказал Матвей.
Зарево над селом все разгоралось, ширилось. Нет, это не огонь жизни. Это огонь смерти, которым хочет выжечь все живое на этой земле доктор философии генерал Шпейдель.
Пожар не только там. Все тело Василия охвачено жаром, а глаза застилает предсмертный туман.
– Вася… Лейтенант!
– Орисю берегите… Ребенка… Беспомощные стояли товарищи, не зная, как спасти своего лейтенанта. Они склонились над ним, чтобы не ослышаться. С трудом он приподнял голову.
– Передайте как можно быстрее документы.. Там все… что нужно. Ребята!.. Я не успел… Скажите ей… Моя настоящая фамилия..
Не договорил лейтенант Василий. Рывком откинул голову назад. Сердце его перестало биться…
Орися успокоилась, хотя плечи ее, склоненные над подоконникам, время, от времени вздрагивали.
А девушки невесело пели, собираясь расходиться по домам.
Дала дівчина хустину,
Козак у бою загинув,
Темної ночі накрилі очi, —
Легше в могилі спочинув…
Жалость тяжкой тучей сдавила мое сердце. Я подошел к девушке. «Успокойся, Орися…» А что я мог сказать еще? Что сочувствую ее горю, что знаю, как тяжело тем ребятам, которые не знают отцовской ласки. Ничего этого я не мог сказать гордой молодой женщине.
Ген серед поля гнеться тополя,
Та на козацьку могилу…
Протяжно закончили дивчата стародавнюю песню. Сейчас она прозвучала словно гимн доблестному и славному герою-разведчику и старой матери с большим и щедрым сердцем, сердцем своего народа…
Ночью я долго не мог уснуть и выкурил целую горсть табаку.
Утром, как и обещали, девушки пришли в школу за свежими газетами, доставленными из тыла. Среди них была и Орися.
Вскоре в конце улицы, которая вела к школе, появилась толпа людей. Как водится, впереди бежала любопытная ко всему босоногая команда. Ребята озорно оглядывались на следовавших за ними военных и генерала в распахнутом плаще, в посеревших, запыленных сапогах. Генерал обнял за плечо беловолосого паренька с глазами такими же ясными, как у него самого.
– Смирно! – вдруг прозвучала команда.
Старший лейтенант, с которым я прибыл еще вчера, прижимая противогаз к бедру, побежал навстречу. Поднеся руку к козырьку, он застыл.
– Товарищ генерал! Личный состав штаба соединения…
– Вольно, – тихо сказал генерал, не дослушав до конца доклад дежурного.
– Вольн-но!
Один из штабных офицеров подошел к командующему и подал ему толстую тетрадь.
– Только что доставлена. В бою погиб командир 19-й танковой немецкой дивизии генерал-лейтенант Шмидт. Вот его дневник… Он пишет, что немцы не предвидели и четвертой доли того, с чем им пришлось встретиться. Каждый кустик, каждый колхоз, все рощи и высоты были превращены большевиками в опорные пункты, трудно было представить то упорство, с каким русские защищали каждый окоп, каждую траншею… О Шмидте нам передавал разведчик Василий вместе со своей подругой Орисей Сегедой…
– А где же она? Дивчата, где ваша Орися? – спросил генерал у девушек.
– Вон она спряталась за спину Гали! – сказал кто-то.
Генерал усмехнулся.
– А которая из них Галя?
– Вон та, что с косами до пояса…
Словно по уговору девушки расступились. орися смотрела на генерала смущенным взглядом, пыталась что-то сказать. А он уже пожимал ее руку.
– Спасибо тебе, Ариша! – мягко сказал генерал. – Мы тебя не забудем. Но нам пора в дорогу, впереди Киев, Львов, бои за Берлин и наша победа!
И мне хотелось выкрикнуть в ту минуту: «Впереди победа! Мы пронесем с честью наши знамена!»
А через три месяца наш фронт, который теперь назывался Первым Украинским фронтом, в канун годовщины Великой Октябрьской революции освободил мой родной Киев. Танковая рота, которой я командовал, получила задание выйти на Брест-Литовское шоссе и перерезать путь отступления немцев на запад. Родная улица! Я пришел к тебе!
Бой с немецкими танками и артиллеристами был горячий, жестокий. Осколок вражеского снаряда впился мне в грудь, пробил легкие, а другой зацепил предплечье. Когда немцы прекратили сопротивление, а остатки разбитых частей бросились по растоптанным проселочным дорогам подальше от Киева, меня отправили в госпиталь.
Я страдал не столько от ран, причиненных осколками, сколько от того, что увидел вместо дома, в котором когда-то жил. Я попросил санитара, сопровождавшего меня, остановить машину. Две искалеченные, выщербленные высокие стены стояли, точно привидения, в сизом тумане над кучами битого щебня и глины. Бабусю, которая подошла к нам, я узнал сразу: в те солнечные дни, когда цвели каштаны и не было войны, она всегда продавала цветы возле заводского клуба. А сейчас, согнутая, почерневшая, она, словно страшную сказку, поведала, как среди этого щебня нашли трупы моих родителей. И у меня не стало ни отца, ни родимой. Была лишь родная улица, по которой проходили, лязгая гусеницами, наши танки и самоходки, по которой скромно и тихо тарахтели возы наших «славян»-обозников, что следовали туда же на запад, на Львов, на Брест, на Варшаву, на Прагу, на Будапешт, на Вену, на самый Берлин – освобождать земли от гитлеровской нечисти.
