– А ему довериться можно? – спросил Большаков.
– Вполне, – успокоила его Ирена, взяла чемоданчик и пошла вперед. Летчик заковылял следом. Они быстро пересекли подворье и остановились у черневшего сарая. Ржаво запела дверь, впуская полосу лунного света, и захлопнулась. Кромешная темнота окутала их. Виктор скорее почувствовал усталое учащенное дыхание Ирены, чем увидел ее. Он достал из кармана фонарь, включил батарею. Неяркий кружок света побежал по стенам, осветил низкий сеновал, заваленный сеном, и приставленную к нему короткую, в три ступеньки, лестницу.
– По этим ступенькам еще надо подняться, – сказал он.
– Я помогу, – отозвалась женщина и ловко забросила на сеновал чемодан.
– Так во мне же почти девяносто кило.
– А по лесу, думаешь, легче было тебя тащить?
– Сдаюсь, – тихо засмеялся летчик. Почти без помощи Ирены он взобрался на сеновал и обшарил его лучом фонарика. Вдалеке у стены валялись вилы. В центре сено было примято, и он разглядел две разостланные холстины, а на них подушки.
– Тут дедушка Збышек иногда ночует, – пояснила Ирена, – ложись на ближайшую подстилку, а я устроюсь на другой.
Фонарик погас. Ползком добравшись до первой постели, он разулся и, положив в изголовье костыль и планшетку, с удовольствием растянулся. На засохшей ране повязка ослабла. Ее бы следовало затянуть, но, блаженно вдыхая запах сена, он решил: ладно, завтра. Рядом раздавались легкие шорохи. Это Ирена укладывалась спать. Он вдруг представил, как она сбрасывает белый дождевик и неудобные городские туфли.
– Доброй ночи, Виктор, – донесся ее шепот.
– Доброй ночи, Ирена.
В его кармане тикали самолетные часы. Те самые, что снял он с приборной доски «голубой девятки». Почему-то ему показалось, что стучат они слишком громко, на весь сарай. Он заворочался, и сено колко прикоснулось к лицу. Смутное волнение мешало спать. Он снова вспомнил о маленьком домике в Канавино, о далекой беленькой Аллочке, постарался ее представить и не смог. Вместо нее, словно нет темноты и сарай освещен ярким электрическим светом, он увидел Ирену, ее грустные синие глаза. Он обругал себя яростно: «А вот назло буду думать об одной Аллочке, и только о ней». И опять не мог ее представить и ловил глухие шорохи, раздававшиеся рядом, вслушивался жадно в чужое громкое дыхание и вздрогнул, когда знакомый голос ласково окликнул:
– Пан Виктор.
– Опять пан.
– Нет, не пан, а просто Виктор. Ты меня слышишь?
– Да, слышу, – ответил он, зная, что по неровному его голосу она тоже поняла, что он взволнован и этой кромешной темнотой, и ее близостью.
– Что я хотела спросить? Ты свою жену очень любишь?
– Очень, Ирена, – подтвердил он на этот раз сухо, будто сухостью голоса отбиться хотел, а про себя подумал: «Да тебе-то какое дело?»
В повисшей над ними тишине оба лежали с открытыми глазами. Ему уже стало казаться, что он вот-вот задремлет, но было это ощущение обманчивым, сон не шел. А часы, казалось, стучали все громче и громче. «Она красивая, – думал Виктор, – сильная, смелая и красивая. И тебе она нравится. По-настоящему нравится. Только ты не должен об этом думать, Большаков. Не должен. Не имеешь права». И когда зашуршало рядом с ним сено, он нисколько этому не удивился, потому что напряженно все время этого ждал, как неминуемого. Жаркое дыхание Ирены опалило лицо. Он ощутил на лбу ее легкую ладонь. Длинные пальцы, чуть вздрагивая, ласково перебирали спутанные волосы Большакова.
– Послушай, Виктор, – проплыл над ним ее знобкий шепот, – я должна тебе открыть правду.
– А разве до сих пор ты говорила мне неправду? – усмехнулся он.
– Нет, Виктор, я никогда тебя не обманывала. Но об этом ты меня не спрашивал, а сама я не сказала. Ты никогда не думал, почему я сразу пришла тебе на помощь там, в лесу, у разбитого самолета?
– Нет, Ирена.
– А тебе хочется об этом узнать?
– Да, Крена.
– Я тогда увидела тебя в лесу, окровавленного, полумертвого, и как-то сразу жалость взяла за сердце. И я сказала себе: «Ты должна все сделать, Ирена, чтобы его спасти. Если надо, даже погибнуть». А сейчас… сейчас мне даже не верится, что мы так мало знакомы. Какое-то странное ощущение владеет мною, будто всю жизнь я тебя знаю. Скажи, Виктор, может, это и смешно, ты веришь в любовь с первого взгляда?
Виктор молчал.
– Верю, Ирена, – ответил он немного погодя и почувствовал, как она приблизилась и наклонилась к нему.
– Ты веришь? – проплыл над его головой взволнованный шепот женщины. – Слушай, Виктор, у меня ничего нет: ни дома, ни семьи, ни родных. Ты понимаешь? И я хочу отдать тебе самое дорогое, что у меня осталось, – свою любовь.
«Она красивая, – снова подумал Виктор, – сильная, смелая и красивая. Только ты не имеешь права!»
Большаков изловчился и правой раненой коленкой встал на разостланную по сену полость. Острая боль обожгла тело. Не в силах ее побороть, он сдавленно застонал: «У-уу» – и тут же себе и всему наперекор выдавил сквозь зубы:
– Уйди, Ирена!
Слова прозвучали зло, и он тотчас же подумал: «Зачем я так грубо?» Ирена резко от него отпрянула. Виктор видел, как она села на свою постель.
– Ирена, – позвал он.
Она не отозвалась.
Широко раскрытыми глазами он безотчетно смотрел вверх. Сквозь прорехи в крыше виднелись мелкие звезды, тихое ночное небо, не вспоротое ни трассами, ни сполохами прожекторов. Нога успокоилась, и он наконец задремал.
Когда он очнулся, было уже, вероятно, много времени, потому что солнце стояло довольно высоко. Он встревожился, увидев, что постель, на которой спала Ирена, пуста. Но черный ее чемодан был рядом, и это успокоило. От ночного кошмара голова трещала, и до боли было обидно за необузданную выходку. «А если она не придем – вдруг задумался он, – обиделась, взяла да и уехала. Тогда?» И ему стало ясно, что он этого испугался. И вовсе не потому, что боится теперь, выздоравливая, остаться в одиночестве, без ее помощи и поддержки. Нет, ему надо обязательно увидеть эту высокую, стройную пани, чтобы перед ней извиниться и, по крайней мере, расстаться дружески. Беспокойные его мысли были прерваны скрипом двери. Легкие шуршащие шаги по разбросанному внизу сену, шорох приставной лесенки – и фигура пани Ирены по пояс вырастает над сеновалом. Она свежая, умытая, в волосах широкая белая пряжка, и они не развеваются, как обычно. Синей шерстяной кофточки на ней нет, она в легком коричневом платье с короткими рукавами.
– Доброе утро, Виктор.
Он пытливо вглядывается в ее глаза.
– Ты меня прости за вчерашнее, – говорит он.
– Это о чем? – переспрашивает Ирена. – Не надо, Виктор. Ночью человек всегда неправильные слова говорит… говорит, любит, а сам не любит. Говорит, не любит, а сам любит.
– Ты рассуждаешь, словно старый мудрец.
– Женщина всегда старше. – Ирена вдруг задумалась, и синие глаза ее остыли. Она вспомнила недавний гробик из неотесанных досок, кладбище за околицей, холодное маленькое тельце. Она подумала, что вместе с ним закопала в землю какую-то часть самой себя.
– Мне тебя очень жалко, Ирена, – сказал в эту минуту Большаков, – ты ведь недавно похоронила сына.
Ирена резко вздрогнула:
– Откуда ты узнал, что я об этом сейчас подумала?
– Не знаю, – пожал он плечами, – только мне тебя жалко. И очень хочется, чтобы ты не обижалась.
– А тебе от этого будет легче?
– Будет.
Он взял ее ладонь, сложенную в маленький кулачок. Холодная, твердая. А на губах у Ирены добрая и немножко грустная улыбка. Глаза упорны, смотрят не моргая.
– Как твоя нога, Виктор?
– Спасибо, Ирена. Уже прыгаю, как старый козел. Скоро смогу обходиться без палки.
– Без палки ты начнешь обходиться, когда будешь прыгать, как молодой олененок, – поправляет его весело Ирена, и он бесконечно рад этому ее беспечно игривому тону. Он снова заглядывает ей в глаза, откровенно и доверчиво, будто говоря: «Слушай, ты меня простила. Правда, простила?» И они ему так же откровенно отвечают: «Ну конечно же». Но глазам суждено молчать, а улыбки у обоих такие приветливые, что им нельзя не понять друг друга. «Как с ней легко», – думает Большаков, подходя к самому краю сеновала, а снизу уже звучит заботливое:
– Тебе помочь?
– Нет, я сам. Ты только посмотри, чтобы на ступеньку попал, да лесенку придержи.
– Хорошо, пак капитан, – колокольчиком разносится ее смех. Потом во дворе она ловко достает из колодца ведро холодной воды, льет ему на руки и смеется, когда он, отфыркиваясь, умывается. Вскользь говорит:
– Пан капитан и на самом деле вышагивает довольно-таки хорошо. Между прочим, бабушка Броня велела мне после завтрака посмотреть в лесу грибы. На обед приедет дедушка Збышек. Не пойдешь со мной, Виктор? Если тебе станет тяжко – возвратишься. Ведь нужно готовиться когда-то к дальним переходам, иначе ты и до конца войнщ не выберешься из этого леса и не узнаешь, когда возьмут Берлин.
