Труба неудержимо подпрыгнула вверх, с жаром и пламенем выплюнув металлический конус гранаты. Пространство наполнилось горячим дымом, запахом паленой кожи и пороха.
Граната, пролетев по замысловатой, змеевидной траектории, по касательной задела верхний край бронированного щита и, отскочив в землю, разорвалась. Один из толкавших пушку эсэсовец с криком повалился возле колеса и начал кататься по грязи. Остальные остановились и начали наводить орудие прямо на оконный проем, в который выглядывали штрафники.
— Все, кранты нам… — прошептал Николай. В этот момент справа, снаружи, прямо возле стены, жахнул сноп огня. Аникин даже пригнулся, решив, что это граната. Но в следующую долю секунды он увидел, как еще одна граната, прочертив извилистую траекторию, втемяшилась прямиком под колеса пушки. Взрыв смешно подкинул ее сзади, уперев стволом в грунт. Троих артиллеристов разметало в стороны.
— Во дела… — вздохнул Талатёнков. — Мадан, ты видел? Э, а где Мадан?..
В этот момент несколько очередей одновременно ударили в глиняные стены разрушенной хаты.
— Карпенко, бей по ним, а я — из соседнего… — Андрей выскочил в соседнюю комнату, на ходу посылая из пулемета очередь в развороченный провал, бывший окном. Сбоку, по битому стеклу и кускам глины полз Мадан. От дверного проема за ним тянулся темно-бурый след.
— Телок, скорее!.. — криком позвал Андрей. — Окажи ему помощь…
Затвор пулемета неумолимо проглатывал пули, подтягивая к концу последнюю ленту.
— Телок, дай мне автомат Ивана… — крикнул Аникин, отбрасывая «МГ» в сторону.
— Какого Ивана? — переспросил Талатёнков.
— Какого… Мадана Ивана…
Талатёнков испуганно передал автомат раненого командиру. Он даже не знал, как зовут его товарища.
— Николай! — окликнул он, выпуская очередь по фашисту, засевшему за углом хаты, стоявшей напротив.
— Да, командир?.. — отозвался Карпенко.
— Прорываться надо… — крикнул Андрей. — Тут нам крышка… Мадан ранен. Что у него?
— Выше колена, товарищ командир… — произнес Талатёнков. — Похоже, кость перебита. Держись, держись, браток…
— Держусь… — скрипя зубами, прошипел Мадан. Бледность на его лице проступила даже сквозь налет грязи и копоти.
— Здорово ты леопардов этих накрыл. Чисто сковырнул… — продолжал Талатёнков, пытаясь прибинтовать к ноге кусок оконной рамы. Мадан, не выдержав, вскрикнул:
— Терпи, терпи, браток… Черт, ему совсем худо, командир…
— Подымай его… — приказал Аникин.
— Оставьте меня, командир, — произнес Мадан. — Уходите сами…
— Иван, как тебя родители звали? — вдруг спросил его Аникин.
Мадан даже взбодрился от такого неожиданного вопроса.
— Тату звал Ионом. А мамка — Иванко. Бона в мене украинка.
— Так вот что, Иванко-Ион… — произнес Андрей. — Здесь я тебе и за тату, и за маму. А родителей треба слушаться. Понял?
— Понял… — послушно ответил тот, кривясь от боли.
Отскочив от окна, Аникин рукой помог Талатёнкову взвалить раненого на плечи.
— Это тебе не Яким… — подбодрил Андрей Талатёнкова. — Ты ж у нас бычок, Талатёнков. Так что приказ тебе — довезти Иона в целости и сохранности…
— Будто я супротив, товарищ командир…
— Николай, уходим!..
— Есть, товарищ командир… Щас, еще одну им брошу, на посошок…
Сказать, что Аникину и трем его товарищам повезло, — не сказать ничего. Хотя везение на войне — штука в высшей степени неуловимая и каждому является на свой манер. Кажется: ну, пофартило. Вагон и маленькая тележка удачи катятся прямиком по твою душу! И тут — бац! С ног на голову кувыркается твое везение и летит к чертовой матери под откос. То, что минуту назад казалось милостью провидения, оборачивается горькой, невыносимой мукой. Бывают такие ситуации, когда живые завидуют мертвым, и тут уж не имеет никакого значения, в рубашке ты родился или без нее. Так что границы между фортуной и невезением каждый в этой бесконечной мясорубке определял на свой вкус и цвет.
Эти неясные, бередившие душу мысли нахлынули в опустошенное, смертельно уставшее сознание Андрея уже после того, как он увидел, что на плечах отступавших эсэсовцев в село ворвалась первая «тридцатьчетверка». Уже много после того, как с брони советских танков спрыгивали солдаты, среди которых он увидел сияющее юностью и отвагой лицо лейтенанта Погибко, а потом и других «шуриков» из первого взвода их доблестной штрафной роты. Андрею, и Карпенко, и Талатёнкову с Маданом они вначале показались архангелами, в последний момент чудесным образом явившимися для спасения из когтей нечистой силы своих заблудших, а точнее, заплутавших на Бродовщине сынов.
Но потом, когда они с боем прошли по селу, выкуривая галичан из хат и неумолимо вытесняя их к болоту, Аникин отыскал Якима. Вернее, Якима и Агнешку. Их истерзанные, обезображенные тела лежали одно на другом. Трудно было сказать наверняка, сотворила ли это взрывная волна гранаты или палачи-эсэсовцы бросили их так специально, по своей изуверской прихоти. Вся макушка возвышенности была изрыта воронками от гранат. Среди них выделялись два глубоких следа разрыва танковых снарядов.
На подступах к холму со стороны села весь склон был усеян трупами эсэсовцев. Яким, наверное, отбивался до последнего патрона. Оставалось надеяться, что он и Агнешка погибли в бою, от осколка или пули врага, и что их не захватили живьем озверелые отступавшие «галици».
Они решили похоронить Якима прямо здесь, на холме.
— А баба, вишь, не оставила Якима-то… — рассуждал вслух Талатёнков. — Я сразу засек, что у них с Якимом шуры-муры…
— Молчи, Талатёнков… — буркнул Аникин. — Налегай на лопатку…
Яму выкопали быстро. Работали все оставшиеся в живых из группы «истребителей-камикадзе». Грунт здесь, на возвышенности, был мягким, вперемешку с песком. Якима и Агнешку аккуратно завернули в плащ-палатку и опустили в могилу. Хватило как раз на двоих. Андрей вдруг вспомнил последние слова Якима о том, что он сирота и родственников у него никого нет. И вот, перед самой смертью, он вдруг обрел родную, живую душу. И теперь уже навсегда…
С тяжелым сердцем Аникин докладывал майору о выполнении задания, о потерях. Андрей чувствовал, что вина за каждого из погибших свинцовым грузом ложится на душу. Чесничанский, Якимов, Девятов, Жильцов… Половина группы осталась там, за околицей украинского села Гончаровка.
— Да-а… четыре танка — это серьезно… Шороху вы навели хорошего… — похвалил его майор. — Молодцы. По нашим данным, в селе хорошенько окопались эсэсовцы и приданное им для обороны танковое отделение. А наша рота прикрывала наступление «тридцатьчетверок»… Готовились тут к серьезной буче… Но благодаря вашим действиям фашисты совсем голову потеряли… Хе-хе… в прямом и переносном смысле…
Майор засмеялся каким-то неживым, механическим смехом. По его смертельно усталому лицу было видно, что на эмоции в его организме сил уже совсем не осталось.
— Ох, устал я, Аникин. Шутка ли, как ударили по ним, да так, что весь дух выбили… А потом двадцать верст, до самой Гончаровки, без передышки гнали…
Лицо майора вновь приняло непроницаемый вид чугунной маски.
— Ты это… Тоже, гляжу, на ногах еле стоишь… Всем из твоей разведгруппы явиться на кухню. Получите двойную порцию каши. И тушенки… Да, и скажешь старшине, чтобы выдал самогона на вашу группу. Трофейного…
— Товарищ майор… — все так же по стойке «смирно», стараясь не потерять равновесие, удерживался перед Шибановским Аникин.
— Ну, чего тебе… — недовольно откликнулся ротный.
— Вы обещали… представить на искупление… участников группы… Вот документы… погибших…
Андрей протянул майору стопку сложенных вдвое листков.
— Считаю, что все павшие достойны быть представлены к боевым наградам… — Андрей старался, чтобы голос его звучал как можно тверже. — Как проявившие мужество и героизм при исполнении ответственного задания.
— Что обещал, я выполню… — ответил майор. — Мадана отправят в медсанбат с моим представлением. А насчет погибших… Позже решим, Аникин…
— А как же Карпенко и Телок?.. То есть Талатёнков? — воскликнул Аникин. — Вы же обещали!..
— Вот что, Аникин… — жестко, возвышая на каждом слове голос, ответил майор. — Мы тут не в подворотне выясняем, кто чего кому обещал… Это война, лейтенант. И ты порядок штрафной лучше меня знаешь. Нет ранения — нет представления на перевод в строевую…
Он, словно спохватившись, устало и тихо продолжил:
— Что касается павших и раненых, вопросов нет… А с кем мне воевать, лейтенант? Ты с кем останешься? А? С кем мы на Вислу пойдем, если Карпенко сейчас отпустим?
