В голову снова полезли тягостные мысли: «Я потерял своих людей и больше их не найду. Не лучше ли перейти фронт, с новым отрядом выброситься вторично, начать все сначала?» Но я отогнал эти мысли, и в сознании прошло другое: «Да, я много пережил тут, и, может быть, там, на родине, поймут мои страдания и даже пожалеют меня. Но ведь не для переживаний и приключений, а для боевых дел послала меня партия в тыл врага, и я должен или выполнить задание, или погибнуть».
Даже Андрею я не сказал, что из-под полы у меня торчала пустая колодка от маузера, что единственным моим оружием оставалась дубовая палка да пара гладких камней болталась в кармане вместо гранат, оттягивая полы телогрейки.
Я отказался зайти в хату к Кулундуку и, поблагодарив за вынесенный кусок хлеба, отправился снова на Ольховый.
К вечеру повалил мокрый снег. Сырость и холод пронизали меня до костей. Я поймал в лесу одну из оставленных нами лошадей и сел на нее верхом. Ехать было еще холодней, чем итти, но какое-то тревожное чувство заставляло меня торопиться. Возле Стайска конь провалился в болото. Я с трудом выбрался сам и около часу бился, вытаскивая лошадь. Здесь ехать верхом было уже невозможно, и я повел коня в поводу.
После снега ударил крепкий мороз, а я был по пояс мокрый. Выбравшись на сухое, я опять сел на коня и начал нахлестывать его. Но грузный, хорошо, упитанный конь и не думал бежать рысью. Упорство этой немецкой лошади я испытал две недели назад, когда ехал на ней с бойцом Васькой. Теперь я обломал об ее бока полдюжины березовых палок, но ничего не помогало. Ленивое, как мне казалось, животное продолжало итти спокойным мерным шагом. В легких облаках плыл большой круглый диск луны, и этот мерный стук копыт о подмерзшую землю был похож на условную сигнализацию…
Около тридцати километров я ехал почти всю ночь. Уже начинало светлеть на востоке, а мне еще нужно было проехать около пятнадцати километров, чтобы добраться на дневку в Кажары, к Зайцеву, как я наметил. На моем пути было еще четыре деревни, в их числе Амосовка, где, как сообщил мне Попков, карателями недавно были расстреляны какие-то пять человек. Что это были мои десантники, я тогда и не подумал: в группе Архипова было шестеро, у Шлыкова — семь. «Эта пятерка, видимо, к ним не относилась», — думал я. Да у меня еще было сомнение и в достоверности этого сообщения.
«Что делать? — раздумывал я. — Не оставаться же на дневку в поле — безоружному, голодному, промерзшему до костей».
Я не верил, что эта немецкая лошадь не в состоянии была бежать хотя бы небольшой рысью. В голове мелькнула мысль: «Может быть, тренировка на манежном кругу?» Я вырезал два сухих дубовых сука наподобие шпор и привязал их к сапогам. Результаты были изумительны. Когда я пришпорил коня острыми дубовыми сучьями, он легким прыжком метнулся вперед и помчался галопом. От быстрой езды я начал согреваться. Настроение поднялось. На такой скорости я мог проскочить любую засаду.
На рассвете я уже привязывал коня у кажарских сараев.
— А вас Кулешов ищет! — крикнул мне, выбегая навстречу, хозяин. — Вместе с Васькой по деревням разъезжает, кое-кого о вас спрашивал. Видно, ваши объявились!
Никогда еще не видел я Зайцева в таком веселом и возбужденном состоянии.
— Вот соединитесь теперь со своими, — радостно говорил он, — и такие дела у нас начнутся! Мы тоже в стороне не останемся. Не дадим немецким гадам жизни на нашей земле! Сколько времени я этого дожидался. Ну, теперь и я в драку полезу…
Я смотрел на его порозовевшее от волнения лицо, слушал его слова и думал: «Пока жив Зайцев, не быть гитлеровскому «новому порядку» на советской земле, а Зайцев бессмертен, ибо имя ему — народ».
На дневку я забрался в клуню, заполненную немолоченой пшеницей и овсом. На пост, охранять меня, был выставлен надежный человек — Кондрат Алексеич. Даже и он теперь относился ко мне с большим почетом, чем прежде. «Неужели кончились мои одиночные блуждания!» — подумал я, засыпая.
Хорошо отдохнув у Зайцевых за день, вечером я помчался в Кушнеревку. Впервые за время нашего знакомства Кулешов искренне обрадовался моему приходу. Видно, крепко припугнули его мои ребята. Он суетливо усадил меня за стол и сам сел со мной рядом, словно боялся, что я встану, выйду и исчезну опять.
— Жена! Ужинать нам собери, дай винца по стопочке, — распорядился он и обратился ко мне: — Так вот, хочу я вам сообщить…
В это время дверь распахнулась, и на пороге показался мой комиссар Давид Кеймах, а за ним — высокий белокурый юноша, боец Захаров. Мы бросились друг к другу и обнялись все трое разом.
— Теперь не пропадем, теперь не пропадем! — плача твердил Захаров.
И по моим щекам текли слезы… свои или чужие — кто знает.
* * *
Часов в девять вечера мы были в лесу, в лагере отряда.
В густой и сырой тьме вокруг нас собралась небольшая группа людей, одетых кто во что. Большинство лиц было мне незнакомо, но люди, видимо, знали, кто я, и обступили меня с приветствиями и вопросами. Я понял, что они верят в меня, ждут от меня помощи и руководства.
— Но где же остальные москвичи? — обратился я к стоявшему рядом со мной десантнику Саше Волкову — лучшему песеннику в отряде.
Кто-то бросился разыскивать десантников, кто-то сказал, что в лагере больше никого нет, и добавил, что остальные разошлись ночевать по деревням. Я спросил, выставлены ли часовые. Несколько голосов наперебой ответили: сейчас, мол, выставим. С дисциплиной, видимо, дело обстояло в отряде неважно.
Но это для меня, пережившего столько невзгод, не было страшным. Главное — кончилось одиночество, у меня теперь было на кого опереться.
Велика была наша радость, когда через двадцать девять дней, после блужданий и поисков друг друга, состоялась встреча части уцелевших москвичей-десантников.
Медсестра Оля Голощекина ушла искать меня под Борисов и не вернулась. Не хватало и многих других.
Узнав, что среди десантников, собравшихся вокруг комиссара, оказался и Павел Семенович Дубов, я особенно обрадовался. Он за это время постарел и осунулся. Но глаза его по-прежнему сверкали молодым блеском.
— Вот видите, — сказал он мне, оставшись со мной наедине, — что получается, когда военным делом руководит невоенный. И дисциплина за месяц послабела, и ошибок немало наделали…
— А что же вы не помогали командиру?
Дубов вскинул свои умные глаза и в раздумье проговорил:
— Чтобы помочь командиру, надо знать, какой у него план и какое приказание последует за первым… В бою приказание командира часто видно лишь с одной стороны. Другое дело, если боевая операция разрабатывается заранее. Тут все можно продумать и учесть. Да и в этом случае все же должен быть человек, который лучше других взвесит все за и против и скажет: «вот так». А когда командира начинает каждый поправлять, то вместо одной ошибки может быть внесено десяток. Ошибаться-то присуще всем, только каждый из нас может ошибаться по-разному… Вот и нельзя допускать, чтобы в приказ командира вмешивались бойцы.
Мы долго говорили.
Дубов ни слова не сказал о себе. Но другие рассказали, что он совсем неплохо организовал засаду на гитлеровцев. Дорога между озером и болотом была вымощена бревнами. Гитлеровцы в этом месте ездили на автомашинах с пониженной скоростью. Мина, поставленная на гряде бревен, взорвалась под автобусом, переполненным вражескими солдатами.
Следовавшие за автобусом две машины с живой силой остановились. Ни объехать, ни развернуться. Двух бойцов с пулеметом Дубов расположил за озерком, на расстоянии ста — ста двадцати метров от дороги, и бойцы по его приказанию сразу же после взрыва открыли фланговый огонь по фашистам. Сам же он замаскировался с пулеметчиком у дороги.
И когда уцелевшие гитлеровцы, спасаясь от губительного флангового огня, бросились назад, Дубов из своего укрытия, с дистанции сорока — пятидесяти метров, открыл по ним огонь. Враг, оставив десятки трупов и раненых, вынужден был отойти, укрываясь от пулеметного огня. Только вторая, следовавшая позади, немецкая автоколонна заставила смельчаков отступить и удалиться.
Дубов умолчал и о том, как он расправился с предателем старостой. «Дело само себя показывает», — говорил он.
Почти целая ночь ушла на организационные дела. С трудом собрали людей, разбредшихся по деревням, с трудом построили пестрый народ: москвичей-десантников всего шесть человек, остальные партизаны из окруженцев и местных крестьян, — среди них была одна женщина и два мальчугана. Всего в этом отряде числилось сорок пять человек, собрать же удалось только тридцать семь.
Я вспомнил, как однажды наблюдал гитлеровцев, гнавших на ремонт дороги мобилизованное ими местное население. Я лежал в густом кустарнике около шоссе, мимо меня шли пешком и ехали на подводах белорусские крестьяне с лопатами и топорами. Сопровождало их с десяток гитлеровцев-велосипедистов. Приотставшего пожилого крестьянина фашист, ехавший позади, ударил со всего размаха палкой. Крестьянин, подхватив полы сюртучишка, догнал впереди идущих.
