— Гвоздь программы! — воскликнул Сеня.
Громыхнул выстрел. И только что живые мячики рассыпались в прах, будто были взорваны изнутри.
— О!
Под это восхищенное "О!" Анатолий Петрович протянул пленному кисет с махрой и неторопливо, с помощью Коли, стал вводить в суть намеченной операции.
Клинберг быстро уловил, что от него хотят, и без долгих размышлений дал согласие.
Это настораживало.
Предполагая, что он задумал какой-то хитрый ход конем, Анатолий Петрович подозвал к себе Гришу и со значением сказал:
— Этот парень будет личным вашим телохранителем. На все время проведения операции.
Двухметровый Генрих разом поскучнел.
Видя, как он неумело, крючковатыми пальцами сворачивает цигарку, Анатолий Петрович перенял у него полоску бумаги, роняющую на снег крошки табака, ловко упаковал ее, вернул по адресу:
— На! И чему вас только учили в Германии? Все у вас не как у людей. Лизни языком по краю и кури на здоровье.
7
Тюремное заточение — боль, тоска, душевные мучения…
Васю преследовали запахи и вызванные ими рези в желудке.
Казалось, что некто, сердобольный и заботливый, запрятал в укромном уголке одиночной камеры буханку свежеиспеченного хлеба. И еще что-то. Очень вкусное. Но сколько мальчик не рыскал по каменной клетке, сколько ни заглядывал под лежак, сколько ни ощупывал шероховатые выемки в стенах — напрасно, нигде ни крошки.
Испытание запахами началось у него сразу после допроса.
В кабинете ауфзеерки Бинц царил полумрак. Настольная лампа с фиолетовым абажуром едва высвечивала продолговатое лицо старшей надзирательницы с темными провалами глаз. Неестественный свет придавал ее волнистым локонам странный оттенок. Шея, плечи, руки — все тело женщины тонуло в полумгле. Создавалась иллюзия, будто ее лицо парит в воздухе. И от этого становилось страшно.
Вася сидел на табурете, напротив тяжеловесного стола, и без какого-либо внутреннего протеста подчинялся властному голосу. И тут на него впервые обрушился этот поразительный запах: так может пахнуть только свежеиспеченный хлеб, покрытый хрустящей, ломающейся от прикосновения пальцев тонкой корочкой. И еще что-то. Очень вкусное.
Старшая надзирательница включила вторую настольную лампу, справа от себя. Белый круг света лёг на медный поднос, уставленный тарелками: здесь и куриная ножка на почернелой от огня косточке, и картофельное пюре с глазуньей, и аккуратно нарезанные ломтики хлеба, и чашечка еще дымящегося эрзац-кофе.
— Хочешь?
У Васи заурчало в желудке.
— Хочешь! — утвердительно сказала немка. — Все это будет твое, но при одном условии.
— Каком?
— Номер человека…
— Какого? Не знаю я никакого человека!
— Того человека, кто вручил тебе прокламацию.
— Никто мне ничего не вручал!
Ауфзеерка Бинц недовольно поморщилась.
— Опять за старое? А ведь от твоего ответа зависит твое будущее.
— Мое будущее — крематорий! — не сдержался Вася.
— А вот и неправ ты, мальчик. Да будет тебе известно, в наш лагерь прибыл герр Трайгер, представитель Красного Креста. Он отбирает детей для усыновления и удочерения в дружественных нам странах. Твою юную подружку…
— Клаву?
— Да-да, именно Клаву, номер 15191, он уже включил в транспорт.
— А меня?
— И тебя включит. Но сначала подкрепись. Это от него подарок, дети ему нужны здоровые, без изъяна.
Ауфзеерка Бинц пододвинула поднос к самому краю стола. И Вася непроизвольно потянулся за едой. Но получил резкий удар стеком по рукам.
— Стоп! Прежде — номер!
— Не знаю я никакой номер!
Последовал второй удар. Теперь по голове.
Свинцовым туманом придавило Васю к полу. Корчась, он слышал, как скрипнула дверь, в комнату вошел какой-то мужчина.
— Фрау Бинц, — послышался странно-знакомый голос. — Мне нужна ваша подпись.
— Одну минутку, герр Трайгер!
"Трайгер, — подумалось Васе. — Трайгер… Но почему — Трайгер? У него голос Колькиного отца, Клавкиного родного дяди. Голос дяди Миши Вербовского. Если бы он говорил по-русски… А так, по-немецки, точно не признать. И погиб дядя Миша, слух прошел, в окружении, в первые дни войны. Трайгер… Глупости какие приходят в голову, когда хочешь жить!"
8
— Явился! — сказал Никита, не поднимая глаз от укороченной большими портновскими ножницами зеленой немецкой шинели.
— Так точно! Явился в полное твое распоряжение! — с долей иронии ответил Коля.
Никита осуждающе посмотрел на него.
— Все шутишь? Гляди, кабы слезами не обернулись твои насмешки.
— Да ну!
— Гну!
— Ну и гни дальше, пока не сломаешь.
— Поговори мне!
Со зловещим выражением лица Никита защелкал ножницами у носа насмешника.
Коля отстранился и ловко выхватил со стола шинель.
— Можно примерять? — спросил, влезая в рукава.
— Чего примерять? На тебя сшито! Вопрос в другом — чем отблагодаришь?
— "Спасибо" тебе не достаточно?
— "Спасибо" — каждому под размер ума. А ты меня отблагодари такими словами, что помогут наладить сердечную дружбу.
— Вот загнул! — смутился Коля. — К Полине, что ли, решил моститься за мой счет?
— На свадьбу приглашу и подарка не потребую, — невразумительно пояснил Никита.
— Тогда бывай, встретимся на свадьбе.
— Э, нет! — Никита придержал его за рукав немецкой шинели. — У меня еще признание в любви не вытанцовывается, а ты — "свадьба".
— Хочешь, чтобы я за тебя сочинил?
— Голова — Дом Советов!
— Хорошо. Я за тебя сочиню такое, что загодя за меня сочинили.
— Мудрено что-то…
— А вот послушай.
Коля решил разыграть партизанского Ромео. Все равно Полина никогда не поверит, что этот деревенский умелец с образованием, что курам на смех, ударился в стихи. Он прочистил горло кашлем, характерным для выступающих на школьной сцене чтецов художественного слова, и начал:
Я вас любил. Чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Никита, кривясь, выслушал Колю и погрозил ему пальцем.
— Разыгрываешь?
— Чего так?
— Стихи, доложу тебе, кореш, не на уровне, как сказал бы настоящий поэт. А я скажу: не по случаю.
— Ну?
— Гну!
— А проще?
— Будет тебе и проще. "Я вас любил…" Какое — "любил"? Что подумает девушка? Подумает, что я, еще не женившись, уже ее разлюбил. Надо написать, чтобы проняло до печенок. Мол, влюблен был в нее, скажем так, заочно. Не знал, положим, даже о ее существовании, а уже влюбился. Такие стихи для девушек всегда — первый сорт. Браки ведь, как говорят у нас в деревне, заключаются на небесах.
— Понятно, — согласился Коля.
— Что тебе понятно?
— Надо написать: "А я тебя еще не встретил, не знаю, что тому виной".
— Теперь вижу, что тебе понятно. Пиши так. И еще пиши, чтобы не было никаких таких дуростей в отношении меня. "Меня презреньем наказать". Тьфу, дурость какая! Нужно мне ее презренье, как пятое колесо телеге. Мне ее любовь нужна! И согласие на женитьбу! А ждать долго я не могу. Мы на войне. И я не в силах предсказать, что будет дальше.
— Не в силах предсказать?
— А что? Это не литературно? Это очень литературно. Я где-то это даже читал.
— А сейчас еще и услышишь.
Коля отставил ногу, воздел руку к потолку, как на известной по учебнику картине юный выпускник лицея Александр Пушкин, держащий экзамен перед маститым стариком Державиным, и распевно повел:
А я тебя
Еще не встретил.
Не знаю,
Что тому виной.
Порывистая,
Словно ветер,
Еще неузнанная
Мной.
Еще неузнанная,
Где ты?
Как долго мне
Осталось ждать?
Но ты сказать
Не можешь это,
И я не в силах
Предсказать.
