Колька проводил Елену по шатким мостикам на берег. Все еще взволнованная, она шепнула ему прощаясь:
— Отныне кончились мои былые горести. Сбросила я их. — И признательно добавила: — Спасибо тебе за это, Колька.
Она ушла, не дав ему времени задуматься, проникнуть в ее слова. И тотчас же рядом с Колькой появился шкипер и, глядя вслед женщине, промолвил:
— Сколько красоты в одном человеке собрано, радости… Беречь ее надо. — Он испытующе покосился на Кольку и, внезапно сдвинув брови, строго предупредил: — Ты того… ты смотри у меня!
С этого дня Елена начала готовиться к большому концерту в клубе. Придирчиво подбирала репертуар, старательно разучивала народные песни, которые особенно любили в Стожарске. Аккомпанировала ей Анна Сергеевна, и Елена, рассказывая о шкипере, увлеченно говорила:
— Понимаешь, тетя Аня, лицо у него всепонимающее, мудрое… Ему должен понравиться Глинка, правда?
Колька попытался было во время репетиции проникнуть, в дом Городенко, но Елена ласково выпроводила его.
— Сейчас только техника, — извинилась она полушутя, — а техника в искусстве всегда разжижает впечатление. А я, как всякая актриса, хочу ослепить зрителей. И прежде всего — тебя, — закончила доверительно и вкрадчиво, чтобы не услышала Анна Сергеевна.
Он не стал мешать. Ушел к морю и долго бродил там в тишине, в горячем безмолвии прокаленного солнцем ракушечника…
И вот сегодня, в субботний вечер, должен был, наконец, состояться концерт. С самого утра Колька нетерпеливо поглядывал то на солнце, то на «Черноморку»: когда же ее сирена подаст сигнал шабашить? Но день, как нарочно, тянулся томительно долго. Море, точно нескончаемая дума, однообразно-уныло катилось к берегу, нашептывало что-то сваям, равнодушно шуршало в смолянистой стружке. «Бабы» падали сверху устало и нехотя. Дымы далеких пароходов повисали неподвижно, как облака.
Из степи наплывал сухой солончаковый зной. Стожарские улочки млели в пресной духоте нагретых бурьянов. Над крышами струилось жидкое марево, в котором дрожали, словно истлевая, листья тополей. И такими же жидкими, как марево, казались матросам собственные мьшцы. После полуденного перерыва, разморенные коротким отдыхом, матросы работали вяло, неохотно. Часто отрывались от лебедок и прямо с помоста ныряли в зеленоватую воду. Но прохлада освежала лишь на несколько минут. Потом снова начинало давить солнце, наливая тело восковой, неповоротливой тяжестью.
Думая о предстоящем концерте, Колька невольно вспоминал песню Елены здесь, на причале, те чувства, которые тогда пробудились в нем. Ему становилось неловко, что сейчас и он, и его товарищи работали кое-как, еле-еле, спустя рукава. Он взбадривал себя, предлагал хлопцам «навалиться», но те в большинстве своем отмалчивались. Кое-кто отшучивался, ссылаясь на конец недели и усталость, а иные зло огрызались: если, мол, ему, Кольке, больше всех надо, пусть наваливается, они мешать не будут. И Колька, выругавшись, чтобы отвести душу, так же лениво, как и матросы, вертел барабан лебедки и затем облегченно вздыхал, когда «баба» плюхалась вниз, на сваю.
Под обрывом рождались куцые предвечерние тени. Они, робко наползали на песок, медленно удлиняясь, подкрадывались к воде. Море красилось остывающей синевой. Над причалом носились ласточки, едва не задевая стремительными крыльями прибитую к столбу афишу. Афиша извещала о концерте Елены Речной. Накануне вечером Колька и Иволгин допоздна корпели над ней. Долго спорили о том, какое имя писать. Иволги к настаивал на «Гелене»: чтобы все было, как в Ленинграде. Именно этого и не хотел Колька. Зачем? Разве не сказала ему Елена, что все былые горести позади? Зачем же снова напоминать о них, о том человеке, который придумал ей это не русское имя! Но вслух своих доводов Колька не высказывал, он лишь упрямо мотал головой. В конце концов, капитан махнул рукой… Уже глубокой ночью, в потемках, они повесили здесь афишу. Утром, придя к причалу, шкипер остановился перед ней, внимательно прочел и восхищенно заметил:
— Молодец, девка! Сдержала слово.
Чем ближе к вечеру, тем все чаще бросалось Кольке в глаза имя Елены. И он снова, в который уже раз, косился на «Черноморку». Но по борту шхуны равнодушно скользили янтарные блики света, отраженного морем.
Потом, когда тени дотянулись до воды, изрезав сразу потускневший берег, он разглядел, наконец, вахтенного с «Черноморки». Тот неторопливо, вразвалку, шел по причалу к шхуне. «Скорее же, скорей!» — мысленно подгонял его Колька. На полпути вахтенный повстречал кого-то из дружков, они остановились, закуривая и судача. Колька едва не заскрипел зубами.
Сирена проворчала коротко и хрипло. И сразу же заглохли удары «баб». Чей-то голос, усталый и в то же время повеселевший, прозвучал над причалом:
— Шабаш!
Матросы, теперь уже с откровенной ленцой, подбирали слабину тросов, накладывали стопора на зубчатки лебедок. Отмывая руки песком, шкипер спросил у них:
— Придете? — и кивнул на афишу.
— Ясное дело.
— Послушаем…
— То-то, — с напускной строгостью заключил старик. — Только того… побрейтесь там, приоденьтесь — чтобы при полном параде! Не на обрыв идете гулянки гулять — в театр.
— Ладно, — лениво соглашались матросы, — не посрамим «Черноморку»…
Дома Колька вымылся, достал из комода чистую рубаху. Старательно расчесал перед зеркалом волосы. Мать, наблюдавшая за ним, осторожно и как-то виновато поинтересовалась:
— Петь-то будет… она?
— Кто — она? — будто не понял Колька.
— Ну… которая прибегала тогда? Племянница учителева?
— Ага, — нарочито равнодушно ответил он. — Вы с отцом тоже приходите. Хорошо поет.
— Может, и соберемся, — неопределенно вздохнула мать. Она хотела еще что-то спросить или сказать, но сморщилась и бесшумно вышла из комнаты.
Наскоро поужинав, Колька направился к зданию клуба, чтобы успеть занять место в зале поближе к сцене. Народу ожидалось множество: афиши они с Иволгиным повесили не только у причала, но и у клуба, и возле базарчика. Подобные концерты в Стожарске случались не часто: актеры почему-то объезжали стороной рыбачий городок. Кто же пропустит поэтому праздничный вечер, усидит дома! Разве что немощный или бессердечный. А таких, по Колькиному убеждению, быть не могло. Он искренне верил, что послушать Елену соберется весь город.
И не ошибся. Изо всех улочек двигались к клубу рыбаки — принаряженные, торжественные. Шли поодиночке, нарами, целыми семьями. Вваливались в зал, рассаживались, заводили неторопливые, обстоятельные разговоры… В открытые окна просачивались сумерки. Света еще не зажигали: электростанция в Стожарске начинала работать с наступлении темноты. В зале пахло пустотой, паутиной, прокуренными стенами. Из-под занавеса зябко тянуло прокисшим холодком… На стенах висели старые лозунги. В середине июня они все еще призывали рыбаков успешно завершить весеннюю путину.
Запущенность клуба не удивляла Кольку. Шумно и оживленно здесь бывало лишь зимой, когда шаланды и баркасы отлеживались на песке, а ловецкие бригады коротали скучные месяцы. Тогда в клубе стучали костяшки домино, до полуночи не смолкали разговоры, и рыбаки, озираясь по сторонам, втихомолку дымили крутым, въедливым самосадом. Летом же бригады дневали и ночевали в море — до клуба ли было! Даже молодежь редко заглядывала сюда: парни и девушки предпочитали проводить летние вечера на Очаковской, в скверах или все на том же обрыве.
Неуютность клуба, однако, не смущала рыбаков. В темноте зала беспрерывно слышался раскатистый хохот, острые, озорные шутки… В проемах окон уже затеплились сизоватые звезды, когда зажегся, наконец, свет. И тотчас же приблизились потолки, которые терялись до этого где-то во мраке, и весь зал как-то сразу стал теснее, обжитее. Люди оглядывались, раскланивались друг с другом, перебрасывались приветствиями. Колька увидел Иволгина, помахал ему, но тот его не заметил и уселся в конце зала, в дальнем ряду. Потом появились отец с матерью — их позвать Колька даже не попытался: знал, что отцу уготовано место среди шкиперов и бригадиров.
Клуб наполнялся. Уже не хватало мест, кое-где спорили из-за них, требовали потесниться. Парни устраивались на подоконниках, девушки стайками жались к стенам. Рядом с Колькой неожиданно оказалась Люська. Она с трудом втиснулась между сидящими и, сдавленная теснотой, прижалась к его плечу.
— Твоя знакомая будет петь? Да? — спросила она вкрадчиво, стараясь заглянуть ему в глаза. Люська была в новой шелковой блузке, крупные бусы окаймляли смуглую нежную шею. Она поводила бровями, улыбалась — тогда отраженный свет таинственно оживал на ее влажных, налитых губах. «Красивая», — невольно подумал Колька.
— Ты почему же одна? Петро где?
Люська укоризненно взглянула на него, потускнела.
