По-моему, из всех, кого я знал, он был наиболее устремленным карьеристом. Как только ему чуялась выгода, глаза у него сужались от страсти. Ему и в голову не приходило, что на него могут обидеться те, кого он спихивает со своего пути. Боже ты мой! Ему же надо продвигаться!
У него была, как говорится, хорошая голова, но мы ведь знаем, как мало это выражение свидетельствует о человеке. Важно, острый ли у дровосека топор, но важно не менее, согласитесь, рубит ли он с его помощью дрова, сечет ли чужие головы или кромсает собственную ногу.
Эдвард Скугген обладал способностью впитывать знания. Он был филолог и всегда отлично сдавал экзамены. Еще будучи студентом, он женился на учительнице, она его содержала. С виду она напоминала грабли. Тощая, как жердь, с огромными, какими-то очень многочисленными зубами. Питала ли она к нему со своей стороны нежные чувства — не знаю. Однако замуж она за него пошла.
Он врезался в науки, как нож врезается в масло. Никогда он не тратил ни часа, ни кроны впустую (это он так выражался): не ходил по театрам, не читал книжек для собственного удовольствия. Удовольствие — да что это, собственно, такое? Его любимая поговорка была: «А что мне это даст?»
Ивер Теннфьерд и Эдвард Скугген вышли из одного вестландского местечка. Иногда они кое-что сообщали друг о друге. Каждый видел на другом отметины родного захолустья. На себе же — никогда.
От Ивера Теннфьерда я немного узнал о детстве Скуггена. Он был сын рыбака (родитель Ивера преподавал в школе). Отец утонул, и мать осталась одна с четырьмя детьми, мал мала меньше. Она сошлась со шкипером, который несколько раз в году заходил во фьорд. Он помогал ей деньгами и всякой всячиной.
Благочестивые соседи не могли с этим примириться. Известно стало, что у шкипера где-то имеется жена. Но вдова не порвала со шкипером. Верно, не могла обойтись без его помощи, а может быть, она любила его. Тогда в местной церкви стали молиться, чтоб господь наставил ее на путь истинный. Пастор у них был из рьяных. Она этого не снесла. Пошла и утопилась. Дети перешли на попечение прихода.
Так что, в складчину послав Эдварда учиться, прихожане, возможно, хотели замазать свою вину, кто знает?
Сам он ни слова не говорил о своем детстве. Никогда.
Однако он, кажется, не питал к землякам никакого зла. Возможно, он полагал, что мать сплоховала, просчиталась. С ним-то этого — он знал — никогда не случится.
Он сделал хорошую карьеру, легко продвигаясь по пути, предоставляемому норвежской школой. Но почему-то ему этого показалось мало. Вдруг он вздумал стать политическим деятелем.
Тут ему встретилось препятствие, какого он никак не ожидал. Он упорствовал, ничего не получалось. Не так-то легко выдвинуться в политике, если решительно всем внушаешь отвращение.
Сначала он заделался «левым» и боролся за лансмол[9]. Потом он вступил в рабочую партию и боролся за лансмол. Потом вступил в крестьянскую партию и боролся за лансмол. В конце концов он боролся за лансмол в качестве коммуниста. Все время он боролся за лансмол. Потом — наступила пора оккупации, и он стал бороться за лансмол, будучи квислинговцем.
Ему хотелось попасть в стортинг. Но он не прошел даже в местное правление.
Теперь он директор школы и облечен рядом почетных должностей. Он уже дает задний ход. Никогда он не сочувствовал этому движению, просто — ради спокойствия школы…
Лишь одна деталь, одна маленькая деталь остается для меня неясной. Почему он, как бы ни швыряло его из стороны в сторону, продолжал отстаивать лансмол? Значит, было все же хоть что-то, во что он верил? Или он посчитал, что норвежскому политическому деятелю бороться за лансмол всегда сподручно?
Летние каникулы он всегда проводил на родине. Он обходил всех, кто давал деньги на его ученье, и оказывал им неизменные знаки внимания.
Чувствовал ли он себя обязанным? Или хотел продемонстрировать землякам, что за фигура из него вышла?
Долг за ученье од весь выплатил, большую часть еще до поступленья на службу.
«Выгоднее не иметь долгов», — говорил он.
Теперь он уже не ездит на родину. В то лето, когда он сделался нацистом, все соседи, как один, перестали с ним разговаривать.
Судьбе угодно было, чтоб он и Ивер Теннфьерд стали единственными нацистами из их местечка.
«Вот, собрали деньги — выучили…» — так говорили бедные рыбаки.
Уле Гундерсен окончил юридический, но не пошел по этой части. Он занялся журналистикой. Произошло это отчасти потому, что он рано женился и ему требовались доходы более солидные, чем могла предоставить должность юриста. Женился же он потому, что был дурен собою и нелеп до невероятия, и, кроме честных намерений, ему нечем было привлечь девушку.
Сам он этого не сознавал. Он считал, что все идет как надо. Девушка, которая ему досталась, не блистала красотой и потому была сварлива и болезненно тщеславна. Он считал опять-таки, что так надо и что такова женская природа. Он любил ее и опрокидывал ее стул и проливал на нее кофе в порывах нежного угождения.
Он был немыслимо нелеп. Будучи сравнительно небольшого роста, — он ухитрялся напоминать горного тролля. Он обладал перекошенной физиономией и не умел управлять своим телом. Он был одним из тех неудачников, что вечно спотыкаются на ровном месте, забывают застегивать ответственные пуговицы, а в гостях заливают скатерть и наступают на хвост хозяйкиной кошке. С ним случались прямо-таки редкостные происшествия — однажды его в кровь искусал кролик.
Жену он раздражал неимоверно. Он потел и хмыкал, когда она пилила и уничижала его в присутствии посторонних. Иногда он вскакивал и исчезал. Бежал от греха подальше. Но через час всегда возвращался; за это время он уяснял себе, что сам был виноват, и пламенно просил прощения. Он его получал. «Он же такой глупый! — снисходительно говорила она. — Разве он тут виноват!»
Он полагал, что так выражаются великие чувства.
Он был центром вселенной. Ну, правда, каждый из нас в том возрасте временами воображал себя центром вселенной. Но Уле Гундерсен был центром вселенной. Солнце, и луна, и звезды кивали ему, словно юному Иосифу. Он замечал их знаки, но редко признавался в этом — только самым близким друзьям. И, поверяя свою тайну, всегда испытывал некоторое смущение. Он смутно догадывался, что такое может произвести комический эффект.
Мне он доверился. На первых курсах я был его другом. Правда, он был тогда милым и трогательным и вовсе не таким уж бездарным.
Мысли о собственном величии, насколько я могу проследить, родились из горечи, причиняемой ему немыслимым его телом. Он доверчиво поведал мне, каким образом открылось ему его подлинное «я», как он выражался.
Мать пекла хлеб на кухне, и рядом стояла. бадья с мукой. Уле решительно нечего было там делать, однако же он ухитрился попасть в муку ногой. Потом, забившись в темный угол на чердаке, Уле понял, что тело его не есть он. Он, настоящий Уле Гундерсен, был другой, совершенно, совершенно другой. Он был гармоничен, красив, изящен, точен во всех движениях, легок и грациозен. Да! У него, собственно, были даже крылья, как у божества…
С течением лет он разработал эту иную свою ипостась во всех деталях. И она стала распространять столь яркий блеск, что исходные данные полностью в нем померкли. Когда я познакомился с Уле Гундерсеном, он уже не считал себя безобразным. Хотя и понимал, что в банальном смысле слова красавцем его назвать нельзя. Однако телесная оболочка скрывала Уле Гундерсена, подлинного Уле, и оттого обретала истинную красоту.
Это было трудновато.
Но вконец невозможным общение с ним делала жена. Ясно, что она была очень несчастлива, но недовольство жизнью приобрело у нее странные формы. Она добивалась, чтобы друзья мужа осаждали ее гнусными предложениями, дабы она могла их отвергать: ведь она была верная жена. Если они так и поступали, она обливала их презрением! Если же нет — она платила им ненавистью.
К счастью своему — или к несчастью, — он ее так и не раскусил.
С годами он потерял таким образом всех своих друзей — одного за другим. Но он терял и должность за должностью.
Жена постепенно разгорелась непомерным честолюбием. Первоначально она сама намеревалась посвятить себя журналистике и отдавала должное своему призванию, выстригая челку и моясь несколько реже, чем принято. Но потом она вышла замуж.
Ясно, что рожденная быть не менее чем Лунде из Хедемарка, она могла примириться с судьбой, имея по крайней мере выдающегося мужа. И она имела выдающегося мужа.
Просто ему не отдавали должного.
Придя к такому выводу, она стала время от времени наведываться в редакцию и ругать редактора. Уле Гундерсен был благородный рыцарь и покрывал ее. Потом редактору это надоедало, и Уле Гундерсен переходил из одной газеты в другую. Наконец ему пришлось заделаться свободным художником. Но Норвегия для процветания свободных профессий приспособлена плохо. Гундерсену приходилось туго. Нередко он надрывался ради ничтожного заработка. Он переводил книги за бесценок, писал статьи туда и сюда за смехотворную плату, и его грандиозные замыслы отодвигались все дальше и дальше к линии горизонта — романы, пьесы, которые он собирался создать, огромная газета, которую он хотел основать, духовное возрождение, к которому он мечтал пробудить нацию…
