Спуск с Мархота
Одной из таких тропинок старый метеоролог повел своего гостя вниз с перевала спустя неделю, когда улеглась бора. Голые склоны Мархота считались неподходящим местом для путешествия в дни северо-восточного ветра. Человек не мог даже устоять там на месте. Держаться было не за что, а пропасти подстерегали его на каждом шагу. К тому же руки маленького моториста не заживали: обмороженные, ободранные при подъеме на перевал, они все еще представляли сплошную рану.
— В госпиталь требуется тебе, сынок, да поскорее, — приговаривал дед Ветродуй, время от времени рассматривая руки гостя.
Незадолго до Нового года они покинули метеостанцию.
Было ясное морозное утро. Солнце уже взошло над отрогами гор. Обледенелые зубчатые вершины нестерпимо для глаз отсвечивали в его лучах. Глубоко внизу сверкало сквозь дымку испарений море, похожее на огромный каток из ослепительно голубого льда.
Спуск был нелегким даже в тихую погоду. Тропинка часто обрывалась на таком откосе, по которому можно было только съезжать плашмя на спине, тормозя локтями по наледи.
Час за часом путники съезжали и карабкались, скользили и ползли по гребням и скалам, по краю обрывов и по дну вечно недоступных солнцу ущелий с замерзшими ручьями, спускаясь к восточному берегу Цемесской бухты. Тропинка то исчезала, то появлялась вновь, едва намеченная среди груд камней и низкорослых кустов. Ориентироваться по ней случайному путнику было почти невозможно.
Дед Ветродуй прокладывал путь с уверенностью лоцмана, который наизусть знает и кратчайшую и кружную дороги, но Кирюша давно уже запутался среди каменного хаоса. Казалось, что и старик заблудился: то и дело возвращается к прежнему месту и никак не может выбраться из заколдованного круга.
— К морю-то выйдем или нет? — устав от однообразия пути, подавленный нелюдимостью ущелий Мархота, спросил Кирюша. — Или все время так итти?
Он сказал это, стараясь не выдать своей тревоги, однако старый метеоролог прекрасно понял его состояние. Не впервые деду Ветродую задавали подобный вопрос. С тех пор как линия фронта разделила Цемесскую бухту, старому метеорологу не раз доводилось попадать с моряками в суровую обстановку ледяных подъемов и спусков Мархота. Слова маленького моториста были словами моряка, привыкшего, куда бы ни занесли его обстоятельства, помнить о море, тянуться к нему и по нему определяться.
— Выйдем, Кирюша, скоро выйдем, — ответил старик. — Вот за той скалой будет грабовый лес, еще одно ущелье за ним, потом круча, а с нее видно море.
Все, что сказал метеоролог, сбылось в точности.
За густой чащей буковых и грабовых деревьев, загораживая дорогу, заканчиваясь конусообразной верхушкой, вздымалась гора, испещренная прожилками снега.
Взглянув на нее, маленький моторист приуныл. Пальцы еще больше заныли, едва он подумал, что снова придется цепляться за острые каменные выступы.
— Одному не одолеть, — подтвердил старый метеоролог. — Возьму тебя на буксир.
Он размотал обвитую поверх пояса веревку, одним концом ее обвязал Кирюшу, а другим себя.
— Теперь мы одной веревочкой связаны, — шутливо проговорил он. — Хочешь не хочешь, а надо лезть. Там — и люди и море.
Подъем был мучительным испытанием для Кирюши. Сколько раз веревка натягивалась доотказа, когда ноги маленького моториста срывались и он неудержимо скользил с крутизны! И всякий раз его спасал дед Ветродуй.
— Не бойся, не бойся! — слышался напряженный голос. — Держу. Ищи опору и подбирайся ко мне.
Шаг за шагом оба путника поднимались все выше, а вскоре в изнеможении распластались на вершине горы.
— Море, смотри, сынок! — тяжело дыша, оповестил старик. — Шесть километров мы с тобой отмахали…
Спрятав забинтованные руки под полу ватника, маленький моторист затуманенными от боли глазами глянул с кручи…
Дед Ветродуй вывел его к побережью на середине пути между Новороссийском и выходом из Цемесской бухты. По ту сторону ее тянулись кварталы Станички, разрушенные цехи рыбного завода. Взгляд Кирюши замер на холме, где виднелся домик с голубым фасадом, напоминая обо всем, что пережил маленький моторист с момента гибели Кебы до этой минуты отдыха на вершине горной кручи восточного берега.
— Насмотрелся, сынок?
— Нет еще, — отозвался он таким тоном, что старый метеоролог сразу догадался, в чем дело.
— Болят пальцы, да? — участливо спросил дед Ветродуй, придвигаясь к Кирюше.
— Печет, — признался тот, не оборачивая лица, чтобы старик не разглядел непрошенных слез. — Долго еще до наших, Степан Петрович?
— Да пустяк. По этой тропке до самой батареи. С четверть часа, не больше.
— Только утешаете, — не поверил Кирюша. — Где же она, если кругом ничего нет?
Метеоролог ухмыльнулся в бороду:
— А еще вояка! Это мне, старику, было простительно удивляться, когда я впервые спустился сюда. Потерпи еще чуточку… Пойдем, а то на ветру и на морозе хуже, если болит.
Кирюша послушно встал и направился по узкой тропинке вслед за метеорологом.
Ни тот, ни другой не предполагали о близком соседстве третьего человека.
Едва они оставили вершину, из-за груды камней высунулась голова в шапке-ушанке и шерстяном подшлемнике, проводила взглядом ушедших путников и снова скрылась.
И дед Ветродуй и Кирюша не могли даже представить себе, что за грудой камней находился артиллерийский наблюдательный пункт. В искусно замаскированной камнями расщелине сидел, наблюдая в стереотрубу за Новороссийском и его окрестностями, тепло укутанный человек. Возле него в деревянном ящике стоял телефонный аппарат. Это было Орлиное Гнездо, о котором так много слышали черноморцы и которое тщетно пытались найти немецкие летчики и артиллеристы. Оно доставляло врагу неприятностей и хлопот больше, чем десяток других наблюдательных пунктов: его наблюдатели улавливали малейшее движение в захваченном гитлеровцами городе. Едва вражеская машина появлялась на улицах Новороссийска, немедленно раздавался телефонный звонок на советской батарее восточного берега, и наблюдатель сообщал командиру квадрат для обстрела. Залп следовал незамедлительно, а тогда вторично раздавался звонок, и радостный голос наблюдателя извещал, что цель накрыта.
Пока метеоролог и маленький моторист спускались тропкой на откос восточного берега, между Орлиным Гнездом и командным пунктом батареи состоялся краткий телефонный разговор.
— Товарищ старший лейтенант, — доложил наблюдатель в трубку, — в городе без перемен, фрицы отсиживаются в кутках. К вам гости: дед Ветродуй с каким-то мальцом… Кто? Кажется, Кирюшка из Севастополя. Ага, тот самый. Помните, на Примбуле… Откуда? Не знаю. Я не объявился им. Скоро сами у вас будут… Есть наблюдать за городом…
Выслушав необычный рапорт наблюдателя, командир батареи поспешил наружу и столкнулся с гостями на пороге блиндажа.
Трудно было узнать в измученном, оборванном пареньке бойкого севастопольского мальчугана, каким запомнился Кирюша в день падения Константиновского равелина, когда старший лейтенант был еще лейтенантом и командовал кочующей зенитной батареей на Приморском бульваре.
Зато маленький моторист не ошибся.
— Это вы! — изумляясь, воскликнул он. — Я вас по Севастополю помню. Вы с кочующей, верно?
— Все мы кочевники на войне, — философски изрек командир батареи. — Заходите, путешественники. Давненько не виделись, Степан Петрович. Как там у вас, в небесах? Вот, Кирюша, опять сошлись наши пути.
Командир батареи распахнул дверь блиндажа и, пропустив гостей внутрь, приказал связному сбегать на кухню за чаем.
— Не помешает с дороги. Ну, выкладывай, Кирюша: откуда занесло в наши края? Что с пальцами?
Он внимательно выслушал подробный рассказ Кирюши и прибавления деда Ветродуя, а после того принялся вертеть ручку телефонного аппарата.
— Располагайся, Кирюша, на моей койке. Вы тоже, Степан Петрович, — предложил он обоим и взялся за трубку.
— Дайте «Бору». «Бора»?.. «Бора», говорит «РУД». Срочно вручите трубочку «Хозяину». Алло, товарищ капитан-лейтенант! Приветствую вас от имени регулировщиков уличного и прочего движения в Новороссийске и его окрестностях… Да, я самый. Вы своего однофамильца не ищете? Так он у меня. Только что с Ветродуем прибыл из-за облаков. Такое турне совершил, что не выдумаешь… Нет, один. Подробности расскажет лично, а пока нужны средства передвижения: без пересадки — и в госпиталь. Пришлете? Добро. Всех благ!
Он положил трубку на место и повернулся к гостям.
Сидя на его койке, подпирая друг друга спинами, старый и малый крепко спали, разморенные теплом блиндажа.
Февраль на северокавказском побережье, по обыкновению, выдался несносным. Зима ни за что не желала уступать место весне. Погода менялась по нескольку раз на день: то задувала студеная бора, ледяным дыханием опаляя ростки травы, беззаботно выглянувшие из-под земли, и застилая морской горизонт мглой измельченных брызг; то водворялся безмятежный покой и ярко светило солнце. Пронизанный лучами прозрачный воздух был напоен ароматом фиалок, в изобилии растущих по ущельям Мархота. Глаза, утомленные бесснежной зимой, с наслаждением созерцали розовые облака цветущего миндаля, повисшие на горных склонах. В такие часы необыкновенно остро чувствовалась близость полного весеннего торжества. И хотя бора продолжала неистовствовать, на стороне весны было всепобеждающее время. Все чаще проглядывало из-за туч солнце, все дольше оно задерживалось над черноморскими берегами.
