Время шло, опасения не убывали, но уже ясно: к дверям его подходил человек, живущий этажом или двумя ниже, тот же Клемм, возможно. И Скарута вновь стал у двери. Раздался женский голос — соседка, жена какого-то чина из батальона и заодно телефонистка там же, с нею подруга, обе пошли вниз, не заметив ничего необычного, и когда женщины показались на улице, Скарута рывком открыл дверь, от себя, наружу — и увидел на лестничной площадке обыкновеннейший и безобидный предмет, иллюстрированный журнал, засунутый в ручку двери и при открывании ее упавший. На обложке — идол недели, фельдфебель, поджегший пять танков: скромная улыбка героя, залихватский наклон пилотки. Первая страница, вторая, ничего примечательного, но и пролистывать не надо, потому что в журнале отмечено закладкой нужное для чтения место. Скарута глянул — и мгновенно вспотел. Он понял, где и когда будет убит Вислени. Догадался он и о том, что член ВКП(б) Клемм изменил большевистской партийной присяге и, зная место и время не им совершаемого убийства, подметным журналом этим предлагает майору Скаруте вмешаться в ход событий, схватить убийцу за руку, спасти Вислени жизнь.
От журнала надо избавиться, немедленно сжечь, изорвать, уничтожить, но и с Клемма нельзя спускать глаз: капитан, видя бездействие его, Скаруты, сам бросится в клуб железнодорожников, — уже 18.50, с минуты на минуту Вислени покинет штаб и направится к месту священнодействия.
Так и есть: дверь этажом ниже хлопнула, капитан Клемм выскочил из квартиры, устремляясь… куда?
Скарута торопливо спустился за ним. Ожидал, что Клемм свернет во двор, к «майбаху», но тот топтался у подъезда, высматривая извозчика.
— У меня «хорьх», — подошел Скарута, держа в руке журнал. — Куда поедем?
— В штаб!
Тут-то Скаруту и пронзило: ну конечно же — в штаб ехать надо, в штаб! И не только Клемму, но и ему: алиби! Через один час десять минут Вислени будет убит — и тогда Готтберг по минутам будет выверять, кто где был 13 сентября 1943 года в 20.00 по местному времени, — и надо зрительно или документально зарегистрировать себя где-либо.
Сели в машину.
— Это не вы мне подбросили журнал?
Клемм глянул на него с удивлением.
— Солдат из штаба принес… Я полагал, что он ошибся, и направил его к вам.
Журнал полетел на заднее сиденье, развернутый на фотографии: старший лейтенант, несущий сумку с дарами Вислени, снимок сделан не в Минске, когда-то раньше, и подбросивший журнал человек открытым текстом вопил — сумка взорвется! В тот момент, когда ее станут открывать!..
19.00 — Вислени покинул штаб. Офицеры и солдаты уже собраны в клубе, высокого гостя проведут за кулисы, обоим ассистентам предоставят комнату, где они будут ждать, поглядывая на часы. Весь ритуал, впрочем, им знаком, по шуму зала они догадаются, когда надо взять сумку и торжественно внести ее…
Штаб огорошил их новостью: около двух часов дня какое-то неизвестное партизанское соединение смяло три деревни, устремляясь к Украине, уничтожило все опорные пункты; повешены полицаи, старосты и лояльные новой власти граждане; среди этих деревень были и Фурчаны. Дежурный по гарнизону сообщил также, что решено высокому гостю ничего пока о бандитской акции не докладывать и что через час на станции выгрузится переброшенный из-под Барановичей батальон, ударит вдогонку по бандитам… Нет, спохватился дежурный, ни вам, господин капитан Клемм, ни вам, господин майор Скарута, никто ничего не просил передать…
Клемм и Скарута вышли в коридор, стали у окна, обозревая чахлую клумбу во дворике комендатуры. Курили «Мемфис», время от времени поглядывая на часы. («…Да знаю я, знаю, что сейчас вы — после пива — больше думаете о победе над своим мочевым пузырем, чем над большевиками…»)
— Будет вам известно, Клемм, что большевиков я — не-на-ви-жу!
— Ваше место — на передовой, господин майор. Там, правда, египетских сигарет не дождетесь… — дал совет Клемм. Был он раздражающе спокойным, учтивым, никак не склонным ко вчерашней слезливой болтовне.
Вдруг оба отшвырнули сигареты и пошли к машине. Плечо к плечу, связанные раздававшимися в ушах скорбными словами Вислени: «…последним самолетом из Сталинграда прилетел обмороженный солдат…» До еще несвершенного убийства оставалось не более пяти минут, сейчас появятся в проходе ассистенты с сумкой, начиненной взрывчаткой, и сумка — влекла к себе, сумка — звала. До клуба — три минуты бешеной езды, подъехали и были остановлены. Охрана ни того, ни другого не нашла в списках. Однако изучила документы и в фойе допустила. Но не далее: в дверях зала — неприступной скалой высокорослые офицеры-распорядители. Вошли и тут же разделились. Каждый понимал, что у них в карманах — оружие. Каждый рассчитал уже время взрыва. И каждый знал, где ассистенты, что делают они и у кого сейчас сумка.
Минута, другая… Еще полминуты…
— Дорогой друг! — проникновенно сказал в зале Фридрих Вислени, и голос его был слышен в фойе. — Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых, потому что немцы в плен не сдаются, а я — немец… Треклятый ветер! Он задувает свечку. Карандаш выпадает из моих стынущих пальцев, близится час русской атаки. Я сказал командиру батальона, — ты знаешь его, это Эбергардт Риттенберг, тот самый, ну, помнишь, он первым ворвался в Киев… Я сказал ему, что русские здесь не пройдут, и — клянусь тебе! — они не пройдут…
Читалось письмо, а это означало, что сумка — пустая. То есть ничего, кроме крестов и писем, в ней нет, и никакого взрыва не будет. Скарута сцепил пальцы, чтоб не выхватить из кармана пистолет и не выстрелить в Клемма, который, конечно, срыв покушения объясняет тем, что он, Скарута, предупредил охрану. Капитан сидел в пятнадцати метрах от него — невозмутимый, как и прежде, и Скарута разжал пальцы. Подумалось: а не ошибся ли он в Клемме? Может быть, разъяренное желание ускорить гибель Вислени вовлекло его в ложную версию? В самом деле, никаких ведь доказательств того, что Клемм агент НКВД — нет. Все — домыслы. Связь с Бахольцем? Да у этого жулика не один офицер в подручных бегает. Присутствие в театре 2 сентября? Да пива хорошего захотелось. Просил партизан не подрывать эшелон? Да существуют десятки причин, по которым те уклоняются от диверсий, в том же поезде могли быть их люди на пути в Германию. Тайнописный текст в письме архивистки? А кто автор его?
Он пересек фойе и сел рядом с Клеммом. Дышал тяжело.
— Послушайте, капитан, меня весьма заинтересовала якобы обесчещенная вами девушка Марта… Адрес не помните? Я мог бы через нее найти вашу любимую Трудель…
Клемм глянул на него. Глаза — ледяные.
— Какая Марта? Впервые слышу… Трудель? Это кто?
— Да хватит вам валять дурака!.. Вчера слезы лили — обесчестил, надругался…
— Кто — лил? Кто — бесчестил? Может, еще скажете — изнасиловал?
Охрана уже прислушивалась… И Скарута поднялся, показал спину, развернулся, сел — и вновь пятнадцать метров разделяли их, соединенных ненавистью и влетавшим в фойе голосом скромного германского труженика… Все письма были прочитаны, Вислени приступил к награждению, и солдат, первым вызванный, уже строевым шагом направлялся к сцене, сапогами разбивая все надежды Скаруты.
Хлопок взрыва за дверьми. Истошный вопль: «Партизаны! Заминировано!» Объятая паникой солдатня вырвалась из зала, разбросав Скаруту и Клемма в разные стороны.
Еще несколько минут — и по приказу Ламлы пригород Берестяны начал оцеплять батальон, который только что выгрузился на станции.
Вислени еще не дошел до солдатских острот о моче, кале и заднице, когда зал покинул, скорчившись от боли, какой-то офицер. Охрана проводила его сочувствующим взглядом, и этот замаявшийся желудком старший лейтенант спустился вниз, к туалету рядом с курилкой, после чего о нем забыли. Сколько просидел на унитазе страдалец и сидел ли вообще — об этом можно только гадать, и этот ли человек вдруг оказался в комнате, где коротали время ассистенты Вислени, или кто-то другой — тоже осталось загадкой для учиненного позднее следствия, потому что появившийся перед ассистентами старший лейтенант был в полном здравии и в превосходном настроении. Вглядевшись в одноглазого ассистента, он воскликнул, давясь от хохота:
— Гюнтер! Ты ли это? На тебя ж похоронка была!
Гюнтер Бюргам уставился на вошедшего, и что-то знакомое почудилось ему в этом голосе, хотя весельчака он, кажется, видит впервые.
Вошедший многозначительно поцыкал, глядя на недоумевающего Гюнтера Бюргама.
— Что — никак не вспомнишь? Освежу память. Ну-ка, ну-ка, напряги мозги. Сентябрь сорок второго, госпиталь в Ростове, ты в пятой палате, я — в седьмой, ты еще фланговую атаку затеял на старшую медсестру… как ее… ага, Эрна. Ну?
Бюргам рассмеялся, встал, протянул руку. Теперь он вспомнил. Из седьмой палаты даже по ночам слышался смех, так веселил всех обожженный танкист. Физиономия покрыта марлевыми нашлепками и пластырями, но глотка у танкиста, которого звали Вернером, не пострадала, и не только седьмая палата наслаждалась представлениями, на концерты бывшего циркача и эстрадного певца сбегался весь госпиталь, и попытки Эрны образумить раненых наталкивались на благодушие врачей, считавших, что смех — лучшее лекарство. Они и сами вклинивались в толпу зрителей и слушателей, запоминая анекдоты, которым нет цены.
