— Вы их получите перед отходом поезда. Я должен быть уверен, что вы действительно уезжаете. И не один.
Смешливый лейтенант, один из подручных Химмеля, принес пропуск. Не отказался от выпивки. Умчался. Только тогда поднялся Гарбунец. Потянул за цепочку часы из жилетного кармана.
— Значит, через три часа, на вокзале…
Вновь я оказался в той комнате на втором этаже, откуда высмотрел шестерку, Арнима фон Риттера и лейтенанта ВВС, замыкавшего всех этих ряженых. Нас обдурили, еще чуть-чуть — и быть бы нам на окровавленных топчанах в подвале гестапо, на очной ставке увидел бы я избитую Анну. Что сказать ей сейчас? И что скажет она мне?
Они показались — Гарбунец и Анна. Он вел ее бережно. Ни сумки, ни чемодана. Гарбунец начинал новую жизнь, и старые лохмотья для новой жизни не годились. Они остановились в десятке метров от меня, заговорили о чем-то, и по тому, как они говорили, я понял вдруг, что не ради фунтов и долларов тащил с собою в Краков новоиспеченную жену базарный жучок Гарбунец. Они разговаривали о чем-то сугубо житейском, и так говорить могли только люди, встречавшиеся не раз и хранившие в себе историю встреч и выпавших на их долю терзаний, обид, сомнений, подозрений, недоразумений и всего того, что бывает, когда кто-то любит, а кто-то — не любит. Мне вспомнились все мои встречи с Гарбунцом. Он всегда крался сзади, едва не наступая на мою тень, и в конце концов добился своего. Эта женщина теперь — его женщина. Он ее никому не отдаст, и он увезет ее в Австралию, наверное, неспроста поминал он не раз континент этот, далекий от взбаламученной Европы.
Он и показывать ее не хотел мне. Трофей достался ему дорогой ценой, он вырвал женщину из наших рук и ограждал ее от нас. Увел Анну на перрон, посадил на скамейку, вернулся, ждал меня.
Ни слова сказано не было. Деньги перешли из кармана в карман. Надо было бы все-таки подойти к Анне, извиниться, что ли: ведь мы ее втянули в никчемные авантюры. А заодно и убедиться, что ни с кем более Гарбунец перед отходом поезда не поговорил. Да и смутное беспокойство поднималось во мне и набухало. Поезд тронулся, а ноги понесли меня прочь от вокзала, ноги торопили, и я не понимал, куда бегу. Из угла в угол ходил я дома, пока не разобрался, откуда беспокойство это.
Провал! Полный провал! Все кончено! Поезд еще не дойдет до Львова, а в гестапо доставят заявленьице, писанное рукою калеки. Ему, Гарбунцу, в новой его жизни не нужен ни я, ни Петр Ильич тем более. Где-то под Краковом он сойдет с поезда, со спутницей своей, нырнет в темноту, растворится в ней, и никто никогда не узнает, кто выдал нас.
Час ушел на поиски Петра Ильича. Отыскался он в офицерском клубе. Смешливый химмелевский лейтенант передал ему мои условные слова, но беспокойство сошло с меня только утром, когда на среднем окне квартиры Петра Ильича я увидел сдвинутые к краю шторы. Этой приметой он говорил мне: ушел, прощай, уходи и ты.
А я не мог уйти. Не имел права. Мы уже были повязаны так и не произнесенными обязательствами. Исчезновение обер-лейтенанта Шмидта ни у кого пока интереса не возбудило. Донос на него поступил, на «Металлист» прибыл какой-то чин и предупредил дирекцию, чтоб она оповестила гестапо о появлении уполномоченного штаба. Донос, короче, последствий не имел, потому что был не первым. Отнюдь не ретивый служака, обер-лейтенант Шмидт строго держался в рамках инструкций и врагов нажил немало, лишая дельцов возможности гнать продукцию, вермахту не нужную. Два или три доноса организовали мы сами, притупляя бдительность гестапо.
Доносить на меня Гарбунец пока не решился, ему надо было время, чтоб затеряться, спрятаться. Но в таком же времени нуждался и Петр Ильич, и я тихой мышью сидел в городе. Исчезни я — и мой уход связали бы с отсутствием Шмидта. Чуткая кожа холодела, когда наблюдение за мной становилось чересчур плотным, и в эти дни я совершил несколько промахов, отказавшись говорить с людьми, которым очень хотелось со мной поговорить.
Вновь заглянул в «Хоф» Георг Валецки. Был тих и скромен, в штатском. Пустячный разговор завершился небрежным вопросом: «Кстати, а где ваш друг Шмидт?..» Картинное пожатие плеч, взор к потолку и ответ: «Друг, кстати, тем отличается от приятеля, что никогда не сообщает о своих намерениях, уезжает, и все… Не знаю. Слышал, будто он кому-то звонил из Кракова…»
В этот день я вскрыл конверт с завещанием Петра Ильича, прочитал написанное, сильно удивился и поднес к бумаге спичку.
Чем больше я впадал в спячку, тем отчетливее работала голова. Я словно слышал речи над моим трупом, а речи эти, если труп не в гробу, предельно правдивы, обнажают все дотоле скрытое.
И в какой-то день пришло решение: пора!
Через месяц, уже в Варшаве, меня потянуло к афишной тумбе, к молодому и безусому Игнацию Барыцкому. Вечный скиталец нашел пристанище в родном городе, смотрел на земляков вымученно, серьезно, как смотрят обычно те, кого заставляют позировать тюремному фотографу. (За годы, за десятки лет афишные тумбы покрывались широковещательными объявлениями разного толка, но Игнат, похоже, намертво впечатался в бетонный цилиндр, и сколько ни побывало на тумбах знаменитостей, Игнат словно выгладывал из-за плеча их, и совсем недавно, в очередной приезд я глянул случайно и дрожь испытал: репертуар театра «Врубель на даху»… И вспомнилась кухонька, керосиновые лампы, фотографии на столе и тот на фотографии, кого Игнат назвал «Врубелем»…) Стоял и смотрел на безусого Игната, как перед могилою, благоговейно сняв шляпу. Отошел чуть в сторону, потому что потеснили меня два солдата, подошли к тумбе, докурили сигарету на двоих, взялись за дело. Мазнули кистью, раскатали очередное розовое объявление с РАЗЫСКИВАЕТСЯ… подцепили ведро с клеем и потопали дальше, приляпав к Игнату еще одного врага райха. Я глянул — и обомлел: обер-лейтенант Клаус Шмидт!
И еще через год я увидел такое же объявление, на побережье, в Штеттине, при мне расклеенное, с тем же «разыскивается». Значит, подумал я, не найден еще. И душа заболела. Где он, сын России? В каком чужом и злом месте живет, сражается и размышляет, пальцем унимая дергающийся на лбу нервик? Что с тобой, Петр Ильич? Отзовись! Встретимся!
Не встретились.
Анна Станиславовна пропала бесследно. Да и что остается от внезапно вспыхнувших и тут же погасших звезд?
Найти вдову Петра Ильича удалось через много-много лет.
Она схоронила уже третьего мужа и жалела его, сердечника и скромника. О втором отозвалась просто: пил. Работала в районном Доме культуры, махала коротенькими ручками, и дети послушно разевали рты, прихлопывая ладошками. Со мной она поначалу говорила строго, недоверчиво, сухо. Столько лет прошло, столько лет — могла ли она запомнить, посудите сами? Такая мысль проскальзывала в ее сетованиях на слабость человеческой памяти. Я думал: а был ли вообще этот брак? Мог ли он — и по закону, и по обычаю — связывать людей, солгавших друг другу, обманувших еще и власть, охотно посчитавшую эту ложь правдой? Ибо ни он, ни она не забывали: отметка в загсе только для анкеты, для заполнения графы в ней.
Сидели мы с ней в комнатке за сценой. Она постепенно теплела, воспоминания пошли погуще. Да, кое-какие деньги за него, Петра Ильича, получала, жила на них, пока деньги в цене были. А погиб он — тоже получала, но уже поменьше. Потом второй раз вышла замуж. Сложности кое-какие были — с признанием брака утратившим силу. Тогда-то и отдала она ту бумагу, о смерти Петра Ильича.
— Похоронку?
— Нет. — Она задумалась, — Не похоронка. Такая: на бланке, с печатями, подписями. Погиб при выполнении задания командования. Перед самой войной… Точно, перед войной. Похоронок тогда еще не было.
— Месяц не помните?
— Как же, помню… В начале июня 1941 года.
Детьми бог обидел, ни от одного мужа их не получилось. Зато сейчас у нее танцевально-хоровой коллектив.
— Фотографии не сохранилось… Петра Ильича?
— Нет.
И вдруг она поплыла, совсем размякла, заплакала. Всхлипнула, стянула с головы платок, осушила им глаза.
— Не знаю, что это на меня так накатило… Забыть бы надо. Я и забыла. Но в последние годы — винюсь и винюсь… Ну, знаю, что он там, под немцами, работал. Что там, у немцев, и погиб. И все думаю: не меня, а другую женщину выбрал бы — уцелел бы тогда? Именно меня встретил — не потому ли и погиб?.. Я чем виновата, чем?.. Немножечко ему оставалось, три месяца, вернулся бы, да не судьба. И умирал он тяжело…
Комнатка эта, за сценой, обклеена была фотографиями — дети, дети, дети…
— Вам что-нибудь известно о его последних днях?
— Сердцу известно… Очень я маялась в феврале 45-го… Все чудился он мне, звал меня, просил о чем-то…
И он, Петр Ильич, винил себя — за легкость, с которой обрек на одиночество малознакомую женщину, по рукам и ногам связав ее брачным свидетельством. Несколько строчек написал он — в этих строчках и было все то, что я назвал завещанием. Обстоятельства вынуждали Петра Ильича быть кратким, строчки писались по-немецки, ни одно имя не легло на бумагу. Виноват, прости — вот что выражали готические каракули. И далее: все то высшее, что есть над нами, не должно заслонять простейших обязательств, связывающих одного человека с другим и всех людей — с одним человеком.
