Ознакомительная версия.
Под конец кто-то из темных задних рядов спросил об отце: сколько земли тот имел и какое хозяйство. Люди притихли, посчитав, что именно в этом и таилась причина, по которой учитель попал в нацдемовскую западню. Иначе почему бы крестьянский сын и вдруг – нацдем. Но и тут неожиданности не произошло: у отца Дорошки было всего четыре десятины земли, одна лошадь, одна корова. И все. В обсуждении наступила заминка, о чем еще было спрашивать? И тогда из-за пилорамы вышел член ВКП(б) пильщик Коломашка. Как всегда, напустив на себя партийной важности, начал: «Это хорошо, что не кулацкий сын, хотя и не бедняк, как я понимаю, но ответь ты мне на такой вопрос: вот ты учитель и грамотный, а почему это ты по-белорусски разговариваешь?» И умолк. Стало тихо, люди снова насторожились, учуяв подвох. Дорошка спокойно ответил в том смысле, что белорусский язык – его родной язык, потому он на нем и разговаривает. Азевич подумал, что этот вопрос Коломашки, по-видимому, ни к чему, вряд ли он относится к повестке дня о перевоспитании, и сказал, не вставая: «У нас свобода, товарищи, каждый имеет право разговаривать, как пожелает». Кто-то его поддержал и бросил Коломашке: «Ты же сам по-белорусски говоришь», на что Коломашка невозмутимо заметил: «Потому что я малограмотный. А он учитель. Так почему же он избегает говорить по-русски?» В цеху опять все притихли, наверно, этот аргумент Коломашки был понят как неопровержимый, и Азевич не знал, как быть. Тем более что и Дорошка что-то промямлил и стоял, словно истукан.
Наверно, следовало переходить к принятию решения, которое было заготовлено на бумажке у Азевича, но в этот момент к нему наклонился Тетерук, заведующий лесопилкой, и сказал, чго решение надо отложить. Почему отложить, Азевич не понял, но председатель собрания уже объявил, что решение о перевоспитании гражданина Дорошки откладывается на потом. И собрание перешло к следующему вопросу дня – сбору средств для заключенных в странах капитала по линии МОПРа.
Недовольный и злой, шел Азевич в вечерних сумерках домой. После собрания его ненадолго задержали Тетерук с Петраковым – сказали, что Дорошке не повредит еще пару месяцев поработать в трудовом коллективе, мол, не до конца перевоспитался. Почему не до конца, о том они не сказали, пожалуй, сами не знали. Азевич, который знал больше их, думал, что Дорошке и перевоспитываться нечего. Никаких вредных наклонностей или враждебных намерений у него не замечалось, а знания... Знаний оттого, что он еще два месяца поработает на погрузке или на трелевке, у него не прибавится. Если не наоборот. Но вот попробуй докажи это твердокаменному Коломашке. Или даже заведующему. На углу возле местечковой столовки, куда направился Азевич поужинать, он неожиданно столкнулся с Милованом. Похоже, тот поджидал его, потому что, поздоровавшись, сразу повернул в его сторону. «Что, в столовку?» – «В столовку», – подтвердил Азевич, поняв, что эта встреча далеко не случайна. «Так ужинай и зайди к нам. Дело есть», – сказал Милован. Не понравилась эта встреча Азевичу, который уже начал догадываться, какое у них к нему дело. Проголодавшийся за день, он второпях проглотил остывшую порцию гуляша в пустой столовой, запил стаканом теплого чая и вышел. Очень не хотелось ему идти в белый поповский домик под липами, но и как было не пойти? Недолго помедлив, торопливым шагом пошел – наверно, его там ждали.
И в самом деле ждали. За столом, накрытым все тем же красным, в пятнах, ситцем, сидел в зябко наброшенной на плечи шинели Милован, исподлобья холодно взглянул на Азевича и, не ответив на его «добрый вечер», упрекнул: «Ждать заставляете». Азевич промолчал, присел на табурет. Милован немного вывернул фитиль в висевшей под потолком лампе, стало светлей. «Ну как собрание? Перевоспитали нацдема?» Азевич скупо ответил, что собрание решило отложить этот вопрос на потом. «Почему на потом? Вы что, намерены его воспитывать до победы мировой революции? Кто вам даст столько времени?» Азевич помолчал, соображая, как лучше ответить гепеушнику, который, уставясь в него, ждал. «Или он не поддается перевоспитанию?» – «Нет, почему? – сказал Азевич. – Работает неплохо». – «Работает! Работать будет, куда денется. А вот что он говорит? О своей нацдемовщине что говорит?» – «О нацдемовщине не очень...» – «А ты хотел, чтоб очень? Связь с кем держит?» – «Связь? – удивился Азевич. – Какую связь?» О связи он ничего не слышал, но Милован тут же уточнил: «С Дударом встречался?» – «С Дударом? – не понял Азевич. – С каким Дударом?» – «С писателем Дударом. В начале февраля приезжал к нему. Или вы там вместе сговорились? Может, он и тебя втянул в эту банду?»
Медля с ответом, Азевич припомнил один недавний случай, действительно происшедший в начале февраля. Как-то в выходной он забежал к Дорошке, чтобы отдать журнал «Полымя рэвалюцыi», который брал накануне из интереса к нашумевшей статье Лукаша Бэнде, и на пороге столкнулся с незнакомым парнем в полушубке; уходя, тот уже прощался с хозяином. Он только и услышал одну фразу: «Так напишите, если что». Парень ушел, а Азевич, оставшись с Дорошкой, спросил: «Кто это?» Хозяин ответил уклончиво: «Да так, приезжий один». Наверно, это и был Дудар, писатель. Но что теперь мог Азевич? Соврать, что ни с кем не встречался, – на это у него не хватило решимости, а вдруг они обо всем знают? И он коротко рассказал о недавней встрече у Дорошки.
«Значит, сказал: напишите? А о чем написать?» – опять уставился в него Милован. «Вот этого не знаю», – простодушно пожал плечами Азевич. «Так мы знаем, – холодно сказал гепеушник. – Про нацдемовскую агитацию... Да, да... Агитацию на лесопилке. А ты думал! Вот что, бери ручку и пиши». Решительным жестом он пододвинул гостю чернильницу с ручкой на краешке, положил лист бумаги. «А что писать?» – «Что слышал, то и пиши. О сговоре вести националистическую агитацию». – «Так я же ничего не слышал», – растерялся Азевич. «Ах, не слышал! Или не хочешь сообщить? Так вспомни Зарубу!»
Азевич явственно ощутил, как по его телу пробежал легкий озноб – в самом деле сделалось страшно. И без намека он всегда помнил свою позорную подпись, судьба председателя исполкома черным пятном лежала на его совести. И он тихо, но твердо сказал: «Нет, писать ничего не буду. Я ничего не знаю». – «Не знаешь?» – «Не знаю». Милован вдруг вскочил из-за стола, стукнул кулаком и завопил, напрягшись всем своим тщедушным телом: «Да ты думаешь, что говоришь? Ты отказываешься помогать органам?! Выкорчевывать белорусских фашистов?! Ты их покрываешь! Ты сам давно в их организации! Ты выполняешь их задания!..» Азевич сидел молча, пораженный бешенством этого начальника, который странно дергал своей бритой головой на тощей жилистой шее. Но вскоре отошел от первого испуга и подумал: «Кричи, кричи, хоть посиней!» Но гепеушник не синел, а лишь на полуслове оборвал крик и закашлялся. Кашлял долго, словно при коклюше, ненадолго прерывался, харкал куда-то под стол, вытирал рот скомканным платком и начинал кашлять снова. «Уж не чахотка ли?» – в изумлении, без жалости подумал Азевич. Похоже, однако, у Милована пошла кровь, потому что, в очередной раз сплюнув под стол, он вытерся, взглянул в платок и махнул рукой – иди! На пороге Азевич услышал: «Еще вызову!» – и торопливо выскочил на крыльцо.
Усталый и совершенно разбитый, он едва добрался до своей халупы над речкой. Не раздеваясь, сел возле стола, сидел, думал. Потершись о его ноги, уселась подле на полу ласковая кошечка. А он все думал. Может, плохо сделал, ослушавшись Милована, может, теперь посадят самого? И не знал, как ему быть с Дорошкой. Пойти сейчас к нему и рассказать обо всем, что произошло? Но что подумает о нем Дорошка? Наконец, не выдержав одиночества, потащился к Войтешонку. Тот в кальсонах отворил ему дверь, впустил на кухню, и Азевич сдержанно рассказал о своем вечернем злоключении. Войтешонок долго молчал, будто немой (Азевичу даже стало неловко), не сводя с него озабоченного взгляда. И Азевич сказал, что, пожалуй, надо предупредить обо всем Дорошку. Услышав это, Войтешонок испуганно вскочил со стула. «Ни в коем случае! Ты что! Загубишь себя и Дорошке не поможешь. Поверь мне, уж я-то знаю». Азевич поверил: все-таки его сосед работал в райкоме, не то что он – на лесопилке.
На том они и разошлись, а назавтра, придя на работу, Азевич услышал, что ночью Дорошку взяли. Люди уже досконально знали за что. Будто бы готовил диверсию на лесопилке и, вообще, был польский шпион. Лишь притворялся белорусом. Азевич слушал, что шепотом рассказывали люди, и думал: насчет польского шпиона, конечно, дикая чушь. Он припомнил один разговор с Дорошкой, когда тот ругал поляков за их давние происки против белорусских земель. Не любил нацдем поляков, это уж точно. А вообще, Азевич не знал, как отнестись к Дорошке, из-за которого ему выпало столько передряг этой зимой. Иногда появлялось тихое удовлетворение, что все-таки удалось избежать участия в его посадке. В общем, Азевич отнесся к нацдему почти честно: если не защитил, то не подпихнул. Не то что с Зарубой. История с Зарубой явилась для него хорошим уроком, он не забудет ее до смерти. Но обещание Милована вызвать его снова отравляло ему жизнь. Он со страхом ожидал этого вызова каждый день на работе, идя домой, бывая в райкоме, на улице или даже ночью, в тихой хатенке над речкой. Это мучительное ожидание продолжалось долго, но Милован почему-то медлил. А потом, видно, пришла очередь и самого Милована. Рассказывали, что поехал на совещание в Минск и оттуда так и не вернулся. Ни через день, ни через месяц. Пропал без следа и звука.
Ознакомительная версия.
