— Так уж никто и не победит? — зло усмехнулся проверяющий, с удовольствием записывая Виктору строгое партийное взыскание. — Выходит победил, а?
— Об этом мы по дороге в Кабул поговорим, товарищ подполковник, дорога-то длинная.
— Поогрызайся еще, капитан, — блеснул злыми глазами представитель вышестоящего штаба.
Ночью группа проверяющих вылетела на Кабул. У командира вертолета после дневных политзанятий чесались кулаки, и он нестерпимо хотел почесать их о ручку управления вертолета. Он сам напросился довезти вышестоящее начальство до Кабула, но с одним условием: на борту будет именно этот политический работничек. На двадцатой минуте полета пилот, нетерпеливо ерзая, посмотрел на Виктора и спросил:
— Начали?
— Давай!
И началось то, что было тщательно спланировано еще на земле. Вертолет крутым креном грубо провалился вниз, потом начал разбалтываться вправо-влево. Он то круто набирал высоту, то с критическим углом сваливался вниз — и все эти штучки длились непрерывно в течение нескольких минут. В салоне находилось восемь „ревизоров“ и две женщины с „Чайки“, предупрежденные заранее. У не имевших привычки высоких гостей произошло естественное возмущение нежных организмов. Но больше всех страдал „правильно накормленный“ перед вылетом подполковник-политрук.
В дверь пилотской кабины забарабанили. Открыв ее, Виктор увидел, хотя свет в салоне был выключен, мерцающее смертельной бледностью лицо подполковника.
— Товарищи, — еле сдерживая рвущуюся из глубин организма бурю, пролепетал несчастный. — Туалет у вас есть?
— Есть, — сказал Виктор равнодушным тоном, — даже два. Первый — это ведро в хвостовой балке, если по-легкому, а если по-тяжелому, то открываешь крайний блистер, снимаешь штаны и вставляешь голый зад. Естественные надобности от натуги самопроизвольно „отстреливаются“.
— Мы с тобой в Кабуле рассчитаемся, — просипел подполковник и, не владея собой, сквернословя и наступая всем на ноги, начал продираться к ведру.
Через несколько минут обе женщины сидели в пилотской кабине из-за нарастающей и становящейся нестерпимой вони. В момент очередного авиационного кульбита, когда вертолет провалился вниз, о дверь кабины раздался тупой костяной удар, и одновременно начался долгий гомерический хохот. Оказывается, усевшийся на ведро бедолага не смог удержаться при крене и с ведром, прижатым к голому заду, дробной рысью примчался к пилотской кабине и приложился к ней головой.
— Так, есть касание, — проговорил командир. — Теперь в набор. Пусть бежит обратно — и для него достаточно.
Приземлившись в Кабуле, экипаж долго проветривал борт, а Виктору был обещан как минимум трибунал. В общем, отомстили. Но ожидаемой радости на душе почему-то не было.
Ночевать пошли к знакомым в „полтинник“ — пятидесятый отдельный авиационный полк, базирующийся в Кабуле. Несмотря на полночь, знакомые мужики, сидевшие за большим накрытым столом, сплошь заставленным яствами, явно не собирались расходиться.
— От „Скобы“ никуда не уйдешь, — радостно завопили хозяева.
— Еще не было случая, чтобы „скобари“ пропустили хотя бы одну пьянку, — кто-то отметил за столом.
Все дружно стали тесниться, уступая место ночным гостям.
— Мы тут вторые сутки кукуем, — проговорил уже раскрасневшийся Игорек, знакомый из джелалабадской поисково-десантной группы. — Ждем из Союза лопасти для своих „вертушек“. Должны были доставить сегодня на „горбатом“. И что вы думаете? Борт заруливает на стоянку, открывается люк, мы на радостях кидаемся разгружать долгожданный груз, а оттуда выгоняют шесть обезумевших от страха коров. Они, бедные, пока летели, даже мычать разучились. Я — к командиру, чтобы выяснить, где лопасти, а он — сам такой же злой, как и я, ходит по загаженному самолету и считает, сколько суток придется борт мыть после таких пассажиров.
— Ну, — не понял Виктор, — а коровы-то зачем?
— Кому-то из начальства в „верхнем“ штабе молоко оказалось нужнее, чем лопасти для наших „вертушек“. Вот теперь сидим и ждем. Может быть, завтра привезут.
— А стол отчего такой богатый? Праздник у кого-то? — продолжали допытываться гости.
— Праздник. Колька из отпуска прилетел, а следом телеграмма: сын родился.
Счастливец Колька неделю любил своего сына, неделю только и побыл отцом. Ибо семь дней спустя, заходя рано утром на своем Ми-24 на посадку в „полтиннике“, был сбит из крупнокалиберного пулемета, закрепленного в кузове „Тойоты“, спрятавшейся почти у контрольно-пропускного пункта полка. Она исчезла мгновенно, а сбитый вертолет, завалившись на левый борт, упал на стоянку других машин и сгорел вместе с экипажем. Через несколько часов колькиному сыну и его маме отправили телеграмму: папы больше нет. Но в эту ночь, за праздничным столом все поздравляли счастливого отца и желали ему и сыну здравия и долгих-долгих лет жизни.
Рано утром Виктор был уже в штабе сороковой армии. Раздал штабистам, чтобы ускорить оформление отпусков своим ребятам, три вещмешка подарков — трофейных ножей, оружия и всяких диковинных вещичек. С еще одним вещмешком Виктор поехал в Кабульский госпиталь, заранее готовясь к тяжелому испытанию.
Побывать в госпитале попросил его батя Блаженко. Надо было навестить двух десантников, подорвавшихся недавно на БТРе в одном из боев. Представшая перед глазами Виктора картина людской скорби была не для слабонервных. Но одно дело прийти сюда на краткие минуты свидания с ранеными боевыми товарищами, и совсем другое — быть здесь врачом и ежедневно находиться в лазарете, спасая молодые жизни. Подвиг воистину апостольский, освященный Божиим чудом воскресения Лазаря четверодневного. Руки этим подвижникам, ежечасно смотревшим в обезображенное и изуродованное лицо войны, надо целовать и низко кланяться до земли.
В госпитальной курилке сидело несколько человек в больничных халатах. Почти у каждого ампутированы либо рука, либо нога. Но пришельца поражало то, что из курилки постоянно доносился жизнерадостный мужской смех. Это, видимо, от того, что раненые понимали: хуже уже не будет. По крайней мере для них война закончилась.
В центре курилки сидела однорукая забинтованная „мумия“. В то место, где у нее должен быть рот, сидящий рядом бережно то вставлял, то вытаскивал из дырочки в бинтах сигарету.
— Привет, мужики! — Виктор присел с ними. — Сюда позавчера двух ребят доставили с „Чайки“, где я их могу найти?
— У тебя покурить есть? — не отвечая прямо на вопрос, спросил рядом сидящий.
— Да, — спохватился Виктор и вытащил приготовленные загодя две пачки сигарет.
— А ты иди в приемный покой, — все ребята сразу потянулись к подарку, — там тебе медсестра все расскажет.
Угостив и медсестру по аналогичной просьбе, Виктор, еле успевая, поспешил за ней по коридору. Слава Богу, думал он, что госпиталь находится в Кабуле, а не в Союзе, и родители не могут сразу увидеть своего ребенка. В переполненных палатах и по заставленному кроватями коридору стелился устойчивый, вышибающий слезу запах хлорки.
— Здесь твои лежат, в этой палате, — сказала медсестра. — Там спросишь, а я не пойду, извини.
Своих он увидел сразу, но смотрел не на них. В самом углу на двух сдвинутых кроватях лежал совершенно безкожий человек с руками и ногами на растяжках, весь в трубках, с каждым вздохом издавая невыносимый для слуха утробный клекот. Возле этого человека на прикроватной тумбочке среди медицинских препаратов стояла маленькая иконка, а рядом лежал нательный крестик, который невозможно было надеть на лишенную кожи шею раненого. Но православный воин сам являл собою живое распятие, и его нательный крест был верным свидетельством тому.
— Господи Иисусе!.. — почти непроизвольно пробормотал Виктор.
— Пошли на лестницу, Витек, — тихо шепнули ему ребята.
Уже выйдя из страшной комнаты, они пояснили гостю:
— Здесь есть несколько палат, где лежат только такие.
Когда Виктор с ребятами вышел в курилку, привезенные приветы вылетели из головы. Разговор как-то не клеился, поэтому припасенную фляжку со спиртом опустошили молча.
— Как там наши?
— Все живы?
Перебивая друг друга, только теперь заговорили в голос ребята.
— Да, пока все живые, здоровые. Вот вам батя подарок передал. Когда отправят в Союз, напишите, как устроились.
Мужики молча закивали. Вновь повисла тягостная пауза.
— Ну, простите, мужики, я пойду.
Боевые товарищи сердечно обнялись.
— Бывай, Витек, всем нашим передавай приветы, а бате — особый. Спасибо за гостинцы.
Виктор не удержался и напоследок признался друзьям:
— У вас тут, пожалуй, страшнее, чем у нас…
По дороге на аэродром Виктор чувствовал себя так, будто его контузило. Образ распятого в невыносимых мучениях умирающего воина, икона и крест — это неизгладимое воспоминание будило в Викторе множество чувств и мыслей, с которыми невозможно было справиться привычным на фронте усилием воли: что поделаешь? война! И жизнь, и смерть, и Бог вдруг предстали в его сознании типичного советского офицера, по совместительству — политработника, чем-то неразделимым, чем-то единственно важным и значимым по сравнению с остальными проявлениями собственного бытия.
