– Ну черт побери! Что случится, если ты один танк пропустишь?
– Не могу его пропустить. Понимаешь? Не могу. Пусть я осмотрю миллион танков и не найду своего клада – что ж, такова, значит, моя удача. Но если я буду знать, что один пропустил из-за какого-то лейтенанта… Да мне же не будет покоя до самой смерти!
– Если хочешь знать, из-за таких вот, как ты, типов у наших трофейных команд репутация мародеров… Через нижний люк пробовал?
– Нет. Задурили вы мне голову…
Он спрыгнул на землю, обошел танк, присел на корточки и заглянул под днище. И встретился взглядом с Ромкой, который, неслышно открыв люк и выбравшись из него, стоял на четвереньках в нерешительности, нападать первым или же подождать еще – авось немцы уйдут.
Немец был маленький, толстый, с короткими полными ручками, с тем характерным разрезом чуть опущенных к концам глаз, которые придают любому лицу жалостливое выражение. Это было такое тыловое, такое мирное лицо, что военная форма на немце казалась чем-то чужеродным. Кстати, он был и без оружия. Его винтовка стояла здесь же, прислоненная к танку, но до нее – несколько шагов; а Ромка держал в руке «вальтер».
Немец не пытался бежать и кричать как будто не собирался тоже. Он не первый год был на войне, насмотрелся и наслушался всякого; перед ним было дуло «вальтера», и он терпеливо ждал, что за этим последует.
Что с ним делать?
Ромка не знал, как по-немецки будет «руки вверх» или «подойди ко мне», но стоило прижать палец к губам, а затем показать знаками: мол, полезай сюда, – и немец послушно полез под танк.
Пусть посидит здесь, рассудил Ромка, попятился на четвереньках, вылез наружу, только собрался встать – и вдруг увидел рядом с собой на земле тень человека. Человек стоял у него за спиной. Человек в каске. Ясно – немец: кому ж еще тут быть…
Он никогда бы не обратил внимания на эту тень, да сказалась служба на границе: глаз помимо воли подмечал каждую мелочь.
Это длилось доли секунды.
Тень двигалась. Что делал враг – Ромка не успел ни заметить, ни понять. Он перекатился через плечо и еще в падении выстрелил не глядя, наугад в направлении немца. А потом выстрелил еще раз – опять не целясь, потому что продолжал катиться; силуэт немца в бледном выгоревшем мундире лишь на миг мелькнул перед глазами.
Обе пули прошли мимо.
– Ах, собака фашистская, – бормотал Страшных; растирая левой рукой бедро, в которое угодил удар прикладом. – Ах ты, собака, да ведь если с такой силой трахнут по башке – шариков потом не соберешь! Бьет со спины, без предупреждения… Бандюги какие-то, а не солдаты!..
Перед танком, на месте секундной схватки, было пусто. «Значит, сидит с той стороны, ждет, пока я выгляну, чтобы ухлопать».
Ромка стремительно привстал, готовый тут же спрятаться.
Никого.
Ромка стал красться вдоль танка – и вдруг увидал сразу всех трех немцев. Пожилой толстяк был уже далеко, он тяжело бежал к мотоциклу по рыхлому, развороченному гусеницами дну лощины и даже не оборачивался. Возле мотоцикла, спрятавшись за него и пристроив винтовку на багажник, сидел на корточках второй. Третий (это он едва не убил Ромку) был ближе всех. До него выло метров двадцать. Он неторопливо отступал, перебегая от укрытия к укрытию, и едва увидел Ромку – выстрелил не целясь. Тотчас же хлопнул выстрел из-за мотоцикла.
«Пугаете? На авось хотите взять?..»
Страшных неторопливо, старательно прицелился. Мимо…
Прицелился еще старательней. Опять мимо! Что за дрянь оказался «вальтер»!
Не обращая внимания на выстрелы немцев, Страшных забарабанил рукояткой «вальтера» по броне.
– Герка, ты видишь их?
– В натуральную величину.
– А ну попробуй из пулемета.
Но из пулемета не пришлось. Едва башня танка начала поворачиваться, немцы разом ухватились за мотоцикл и откатили его за крайний БТ. Третий немец тоже больше не появлялся. А потом пограничники услышали удаляющийся треск мотоцикла уже за скалой, за которой ложбина поворачивала к шоссе.
– Ото б и нам добра умотать – у другий бок, – сказал Чапа.
Тимофей был без сознания. Его вынесли наружу, и, пока Залогин и Страшных выкладывали возле башен обоих БТ пирамидки из фугасных снарядов, Чапа смастерил носилки. Он сделал их на совесть, с ременными заплечными петлями, а то ведь тащить носилки руками – надолго не хватит. Он еще возился с носилками, когда в конце лощины появились немцы. Хорошо, что их заметили вовремя. Страшных развернул башню тридцатьчетверки и ударил по ним осколочным. Прицелиться он не успел, выстрел был явно неудачным, но немцы залегли. Второй выстрел был получше, а после третьего они отступили за скалу. Тут в люк заглянул Залогин и сказал, что они уже готовы, сейчас понесут Тимофея; через пять минут можешь с этим делом кончать. Ага, сказал Страшных, и для острастки еще дважды ударил осколочными под скалу, потом зарядил орудие фугасным, старательно прицелился под башню БТ, где лежали снаряды, и промазал. Он и во второй раз промазал, но после третьего рвануло так, что от БТ почти ничего не осталось. Другой БТ удалось уничтожить с первого же раза. Страшных еще немного задержался, чтобы взорвать тридцатьчетверку, а потом неторопливой рысью побежал за товарищами.
Трудно сказать, сколько они прошли за этот день километров. Сами они считали, что не меньше двадцати, все-таки шли без малого до сумерек; правда, до настоящего темна оставалось еще не меньше часу, но им встретился подходящий ночлег – сеновал с остатками прошлогоднего сена. Этим пренебрегать не следовало. Единственное село, которое им довелось обойти стороной, было полно немцев. Кто мог поручиться, что в следующем будет иначе?
– Ромка, тебе не кажется, что мы глупость спороли, точнее говоря, сделали принципиальную ошибку? – спросил Залогин, когда они после скромного ужина укладывались спать.
Ужин был даже более чем скромен – по небольшому бутерброду на брата. Приходилось экономить. К тому же известно, что на порожнее брюхо спокойнее спится; иное дело – завтрак, без него и работа киснет.
– Думаешь, зря за шоссе держимся?
– Уже почти уверен. Ты сообрази, дядя: Гитлер мог нанести удар как раз вдоль шоссе, на узком фронте, а чуть в стороны – и его уже нет. И там Красная Армия. Ну?
– И сколько же в этом «чуте» будет километров? – Страшных против обыкновения совсем не иронизировал: сил не было, – фронта что-то не слышно ниоткуда.
– Ну, может, полста, а может, и больше…
– Мне не подходит, – сказал Страшных. – Много.
– Чудило! Это ж до линии фронта. А я убежден: стоит нам отвернуть в глубину, как сразу же повстречаем своих. Горемык вроде нас. Только поумнее нас: они не лезут черту в зубы и держатся подальше от этой проклятой дороги.
– Мне не подходит, – сказал Страшных, – я уже во как сыт одним умником.
– Я тебе серьезно говорю.
– А я шучу? Сообрази: встречаем какого-нибудь умного парня с кубарями. Обрадуется он нам? Еще бы! Заржет от счастья! Команда, что и говорить, дай бог. Только вот Тимош будет лишним. Обуза. Ну, мы с ним возимся понятно почему. А лейтенант не поймет. Он скажет: «Целесообразнее не тащить младшего сержанта товарища Егорова – мучить его и лишать себя мобильности, а оставить на попечение советских товарищей колхозников». Ты понял? – «це-ле-со-образ-нее», – отчеканил Страшных. – Он объяснит нам: «Это не жестокость. Это суровая необходимость. Война диктует свои законы». И в первой же хате мы сбросим Тимошу на попечение какой-нибудь бабы или деда, и даже узнать не сможем, что это за дед, может, он первеющая сука во всем районе и ждет не дождется своих любимейших фашистов. Вот он обрадуется, а? Вот подарочек-то немцам отвалит!
– Ну, ты это зря, дядя, – сказал Залогин. – Чего вдруг мы его бросим? И не подумаем.
– Прикажут – так и бросишь.
Они замолчали, и несколько минут было слышно только, как бормочет в беспамятстве Тимофей. Потом вдруг подал голос Чапа:
– Хлопцы, а шо я вам скажу… На таком от харче далекочки не удерем.
– А я думал, ты спишь, – удивился Ромка.
– Не-а, брюхо не даеть. Говорить со мною. Мысли усякие нашоптываеть.
– Чревовещатель! – прыснул Залогин.
– И какие ж это мысли оно тебе «нашоптываеть»? – не унимался Страшных.
– А то, что бегем по-дурному. И товарища командира жалко. Самое время остановиться.
– Прямо здесь? На этом вот сеновале?
– Не-а, туточки погано. Открыто отусель. Немец наскочит сдуру – куда тикать? – усе ж кругом видно… И за харчем далекочки бегать.
– Найти бы лесника! – Залогин наконец-то сообразил, к чему гнет Чапа. – У него и припас должен быть, и живет он небось в какой-нибудь дыре, на отшибе.
– Ото ж я и говорю…
– Он гений, – мрачно сказал Страшных. – Самородок. Неотшлифованный бриллиант… Я его отшлифую, Залогин, а из тебя сделаю к нему оправу. И буду носить это кольцо на большом пальце правой ноги. Не снимая даже на ночь. Если не доверяете – могу дать зарок.
