Во время бомбежки ранило в руку небольшим осколком майора Толоконникова. В госпиталь майор не поехал, вызвав этим поступком всеобщий восторг среди прачек, хотя на лице у него с тех пор появилось какое-то испуганное выражение. Он то и дело с опаской косился на небо.
Бардин считал, что налеты фашистской авиации прямым образом связаны с работой радиостанции, по всей вероятности сообщавшей немцам о движении и скоплении войск на магистрали.
Вернулись со стажировки на переднем крае Фомушкин и Назиров. Между прочим, они сообщили, что на стажировку попали в тот самый полк, из которого дезертировали Чувашов и Сапочкин. Когда они рассказали в полку, какие это дезертиры, над ними стали смеяться и им никто не поверил, потому что Сапочкин, полковой сапожник, вопреки показаниям Чувашова, служившего в полку писарем, не переходил переднего края и был найден в лесу убитым. Кто-то с близкого расстояния выстрелил ему в затылок и завалил его еловыми лапами, явно для того, чтобы не скоро нашли.
Бардин, выслушав рассказ Фомушкина, помрачнел еще больше. История с Чувашовым и Сапочкиным оказалась очень запутанной. Кто же убил Сапочкина? Действительно ли Сапочкин был тем самым Фандрихом, которого Бардину не удавалось задержать вот уже много лет?
Однако все это скоро пришлось забыть. Новые события отвлекли наше внимание: началось наступление наших войск.
Мы снялись и двинулись за фронтом, и, когда вечером проезжали через Большие Мельницы, «мыльный пузырь» тоже грузился на машины. Майор Толоконников, с рукою на перевязи, стоял посреди деревни, распоряжаясь погрузкой.
— Вперед, капитан? — закричал он мне.
— Вперед!
— Счастливо!
— И вам того же!
— До встречи в Берлине!
Бардин в это время спал на повозке, укрывшись плащ-палаткой.
— С кем это вы так трогательно прощались? — спросил он, разбуженный нашим криком.
— С начальником банно-прачечного отряда.
— Говорят, забавный старик?
— Очень. После того как его ранило, ему и днем и ночью мерещатся немецкие самолеты. Даже когда муха жужжит, он вздрагивает.
Бардин пробурчал что-то непонятное и снова закутался в плащ-палатку.
В то лето линия фашистской обороны была прорвана нашими войсками во многих местах на всем протяжении от Баренцева до Черного моря. Войска Третьего Белорусского фронта, окружив в районе Минска тридцать немецких дивизий, оставив немногочисленные заслоны, стремительно шли вперед и скоро вступили в Литву.
Немцы, окруженные под Минском, попытались вырваться из нашего кольца, но потерпели неудачу и, окончательно потеряв централизованное управление, рассыпались на мелкие отряды, спрятались в леса, занялись грабежами и мародерством, нападая на деревни и тыловые воинские подразделения.
Покинув Знаменку, мы чуть не два месяца кочевали по Белоруссии, нигде не задерживаясь больше четырех-пяти дней. Иногда нам приходилось делать двадцати — и тридцатикилометровые переходы, чтобы настигнуть и разгромить какую-нибудь немецко-фашистскую банду.
Но наконец с ними было покончено, и мы вступили в Литву.
Здесь все было совсем не так, как в Белоруссии. Посреди больших сел и городков возвышались островерхие, из красного кирпича, на вид очень мрачные и тяжелые костелы. По воскресеньям из их открытых окон слышались печальные звуки органных труб. В Литве многое нас удивляло: деревянные ботинки — клемпы — на ногах крестьян, распятия Христа на перекрестках дорог и почти полное отсутствие деревень. Одни хутора. Чем больше у хозяина был надел земли, тем дальше отстоял его дом от соседа. Особенно большие имения — помещичьи — пустовали. Хозяева их ушли с немцами.
— Это же прямо ископаемая жизнь! — удивлялся Фомушкин. — Вот уж бирюки. Каждый в своей берлоге. Тут же со скуки сдохнешь свободно, если соседа только через стереотрубу можно рассматривать. Даже бабам, бедным, поругаться дружка с дружкой нельзя. Не будут же они все время только со своими мужиками ругаться.
Немцам в Литве нигде не удавалось зацепиться, и они ходом откатились в Пруссию, за свои старые укрепления. Советские войска остановились на границе, чтобы сделать передышку, перегруппироваться и подтянуть тылы.
Нашей заставе было приказано расквартироваться в местечке В. и организовать охрану тыла действующей армии, как гласило предписание, «в районе прилегающей местности».
Уже наступила осень. Занимаясь изучением «прилегающей местности», мы и не заметили, как солнечные, погожие дни все чаще стали сменяться ненастьем, низкие унылые тучи потянулись над нами со стороны Балтики, солнца не стало видно по нескольку дней кряду, и все это время шел дождь, надоедливый, жесткий, колючий. Дороги разбухли, солдаты приходили из наряда насквозь промокшие. Даже плащ-палатки не спасали.
Однажды Фомушкин и Пономаренко, вернувшись на заставу, доложили, что в местечке М., расположенном на берегу озера, расквартировался «мыльный пузырь» майора Толоконникова. Майор передавал мне привет и звал в гости.
Местечко М. было у нас на особом счету. Немцы, отступая, угнали с собой население, дома почти все пустовали, а через местечко лежала шоссейная дорога, которая была теперь одной из основных магистралей, снабжавших фронт. Дорога шла с юга вдоль озера, посреди М. круто сворачивала на запад и, миновав довольно высокую насыпь дамбы, уходила к границе, откуда к нам доносило ветром артиллерийскую стрельбу и пулеметные очереди.
В местечке стояла небольшая комендатура, питательный пункт и несколько регулировщиков. Они, разумеется, не могли обеспечить надежной охраны М., и вражеские агенты, если бы им вздумалось обосноваться тут, сделали бы это безнаказанно.
Когда я узнал, что в М. прибыл «мыльный пузырь» Толоконникова, то обрадовался: местечко заселялось своими людьми.
В гости к Толоконникову я тогда так и не попал: были другие неотложные дела.
— А вы бы все-таки съездили к нему, — как-то сказал мне Бардин.
— Поедем вместе, — предложил я.
— Ну зачем, — возразил он. — Я с ним не знаком, с какой стати. А вам не мешает посмотреть там, что и как. Вы ведь давно не были в М.
Что верно, то верно. Я велел Лисицыну запрячь лошадей, взял с собой Ивана, и мы тронулись в путь.
— Как приеду до дому, так зараз женюсь, — решительно сказал Иван, погоняя лошадей.
— У тебя, брат, какие-то демобилизационные настроения, — засмеялся я.
Мы давно уже не были с ним наедине, не беседовали с глазу на глаз.
— А хиба ж у вас их нема? — флегматично отозвался он. — Жизия, вона дуже добрая, а без доброй жипки яка жизня? Старший лейтенант Макаров, ще колы мы стояли в «Матвеевском яйце», вже жениться собрался.
— На ком же?
— Та на дочке Халдея, хиба ж не знаете? — удивился Иван. — Боны вже и письми писалы и портреты поменялы…
— Нет, я ничего об этом не знал. Ай да Макаров! Молодец! Где-то он теперь? Где Халдей, Лемешко? — И я погрузился в воспоминания.
— А добре мы жили в том «яйце», — мечтательно, со вздохом, произнес Иван.
— Добре, добре, — проговорил я и многое вспомнил: как мы выдвинулись вперед и генерал наградил нас, и как отбивали атаки немцев, и как погибли Шубный и Мамырканов, и как бесследно исчез солдат Лопатин.
Было это вот как.
Наша рота в основном состояла из тех, кто пришел в батальон вместе со мною в начале войны. Позднее, когда мы понесли большие потери сперва в районе Селижарово, а потом под Ржевом, нас перебросили с переднего края на озеро Селигер к городу Осташкову на переформировку и пополнение. Тогда и прибыли к нам Шубный, Иван Пономаренко, сержанты Фесенко, Рытов и многие другие, очень все хорошие люди.
Формировались мы целых три месяца, почти заново переучивались, а в роте за это время все не только перезнакомились, но и подружились, привыкли друг к другу и, разумеется, полюбили наш батальон, его небольшие, но славные традиции. Одним словом, новички стали такими же страстными патриотами-уровцами, что и наши ветераны.
После переформировки мы опять были переброшены на передний край, где сменили стрелковый полк. У нас опять начались потери больными, ранеными и убитыми, и нас два раза пополняли, правда, уже не так щедро, как под Осташковом, всего человек по восемь-девять на роту.
Третий раз пополнение прибыло к нам совсем недавно, прямо на марше. Двух человек я тут же направил ездовыми в артиллерийскую батарею, двух — в минометный взвод, одного — к Лемешко, одного — к Сомову.
К Сомову попал солдат Лопатин. Что это был за человек, мне так и не удалось узнать хорошенько. Из документа, прибывшего с ним, узнал я немногое: где и когда родился, сколько лет, кем работал. Мне бы, конечно, следовало побеседовать со всеми новичками, но я тогда не сделал этого. Как в таких случаях водится, все находились какие-то неотложные дела, и до новичков у меня, как говорят, руки не дошли. Сомов, когда мы уже приняли оборону в «Матвеевском яйце» отозвался о Лопатине односложно, хотя и довольно определенно:
