— Забинтоваться хотел, — тихо сказал старшина и вздохнул. — Хороший был парень. Я давно замечал, что это — золото, а не человек.
А над нами уже все гудело. Били ближние и дальние батареи по всему переднему краю справа и слева от нас. Над нашими головами пронесся шелест встревоженной ветром листвы. Летели снаряды гвардейских минометов. Они шумели, будто над нами стоял лес, неудержимо рвущийся зеленым каскадом к солнцу, дождю, ветру — к жизни.
Переулок в Москве, которого он не видел в течение трех лет, нисколько не изменился. Переулок был, как и раньше, тихий, мощенный крупным булыжником, с глубокими трещинами на старом тротуаре. В этот ранний час он и выглядел, как раньше, чистеньким. Петр добежал до своего дома, заметил на окнах знакомые занавески и, зажмурясь, представил себе, какая возня поднимется, когда узнают о его приезде.
Постучав, он быстро пошел к двери. За дверью было тихо. Он стал прислушиваться, но, кроме сильных толчков собственного сердца, ничего не слыхал. Тогда, возненавидев эту упрямо не открывавшуюся дверь, он принялся колотить по ней кулаками.
На порог, держась за дверную ручку, вышла соседка.
— Ну, чего шумишь! — строго сказала она, по-старушечьи щуря заспанные глаза. — Ну!
— Марья Павловна! — тихо сказал Петр, отступая в коридор.
— Батюшки! Царица небесная, пресвятая богородица… Да это никак Петя с войны!.. Да ты проходи, Петя. Ведь это никак ты… царица небесная… батюшки!
Пока он шел через кухню, старуха все бормотала, семеня перед ним, коротконогая, толстая и смешная.
Но когда Петр собрался стучать к себе в комнату, она подобрала в узелок губы, сказала:
— На-ка тебе ключ.
— Ключ? Зачем мне ключ?
— А как же? — сказала старуха.
Отперев комнату, он вошел в нее и сел на диван. Не глядя, он чувствовал, что в дверях стоит Марья Павловна, и спросил:
— А где Лида? — он еще надеялся, что Лида сейчас войдет.
Марья Павловна вздохнула:
— Уехала. Вчера вечером уехала в деревню. Со службы послали.
— А Генька?
— Тоже… Ах ты, господи!.. Может, телеграмму ей? Она говорила, с неделю там пробудет. Как же теперь тебе?..
Он не ответил.
— Ну-ну, — закивала старуха головой, поняв его. — Полежи, полежи! — и, попятившись, осторожно прикрыла за собой дверь.
Он долго лежал на диване, глядя в потолок, подсунув под голову руки, крепко сжав зубами давно потухшую папироску. Три года не был дома — и вот… Почему он приехал сегодня, а не вчера? Еще вчера они были здесь. Вчера Генька, наверное, пришел с улицы, выпачкав или порвав рубашку, и Лида бранила его за это. Конечно, бранила, как всегда. А сегодня они где-нибудь в поле или в лесу, счастливые и довольные, что вырвались из душного города, и не подозревают, что он сейчас лежит на диване… А у него только два дня! Два дня! Только два дня может он побыть дома, а их нет…
На следующее утро Петр, узнав, куда уехала Лида, послал ей телеграмму и отправился к себе на завод. Директор Василий Ильич что-то писал.. Он посмотрел на Петра поверх очков и сказал:
— Стоп. Карташов? Садись. Рассказывай. Ты как сюда?
— Проездом.
— Хорошо. Надолго?
— Два дня.
— Мало. Ты с самого начала воюешь, тебе надо больше. Почему не дали?
— Ну и вы бы мне тоже, Василий Ильич, не дали больше, — усмехнулся Петр.
— Я?.. А пожалуй, ты прав. Не дал бы. Работать надо. Сейчас не время. Так, по-моему.
— По-моему, тоже. Но хочется видеть своих. Очень хочется.
— Ты меня не убеждай. Знаю. Вам надо. Вы больше сделали. Ну, как жена? Здорова? Обрадовалась? Не ждала?
Петр покачал головой.
— Что такое?
— В деревню уехала.
— Несогласованность. Вызови телеграммой.
— Я уже послал. Но я не знаю, успеет ли.
— Плохо. Так. Ну, рассказывай, скоро вы войну закончите?
— Почему именно мы должны войну заканчивать, — а вы?
— Мы вам все даем. У меня бригада Сенина — в прокатке, помнишь? — третьи сутки на заводе ночует. А заказик мы вам сдадим раньше срока. Да. Ну, а как там — бьете?
— Бьем, Василий Ильич, бьем.
— То-то. А с продукцией нашей сталкивался?
— Приходилось. Лично мне она понравилась. Но слышал, ругают твою продукцию.
— Кто? — директор перегнулся через стол, и Петр подумал, что он походит в эту минуту на встревоженную наседку, у которой хотят обидеть цыплят. — Кто? Кто ругает? За что? — кричал директор.
Петр смеялся:
— Немцы ругают.
— О, черт! — директор, сразу обмякнув, отвалился на спинку стула.
Через час, возвращаясь домой, Петр встретил во дворе старика сапожника Кукушкина.
— Ну-ка поди сюда, поди расскажи, — подозвал он Петра.
— Лучше ты сам расскажи, где жена моя? — спросил Петр, угощая старика папироской.
— Не было такого разговору, не было. Туфли ей два раза чинил, это верно, а такого разговору не было.
— Жалко. Я думал, ты знаешь.
— Не знаю, брат, не знаю. А то бы сказал. Тебе сказал бы.
Раскуривая папироску, Петр проговорил:
— Бывало на этой лавочке весь день народ сидел. А сейчас ты один.
— Гвозди сушу, а то и меня не видал бы. Не время сейчас на лавочке сидеть, да и некому, Петр, некому стало на лавочке сидеть. А бывало сидели, это верно. Теперь у нас и старухи работают. Нам от вас отставать совестно. А ты надолго сюда?
— Нет, проездом, — сказал Петр.
— Опять туда? — спросил Кукушкин.
— Опять.
— Давай, давай! Хорошо воюете. Давай.
Эта похвала понравилась Петру.
Вечером, не зажигая огня, он лежал на диване. Ему очень хотелось думать о Лиде. Все время думать и думать о ней. В такой полутемной комнате, когда никто не мешает, очень хорошо думается. Какая Лида сейчас, полная или похудела? Она писала, что похудела. Значит, она очень тоненькая. Она и раньше не была слишком полкой, а сейчас, наверное, тоненькая и легкая, как девочка. Или нет, как та женщина… Она бежала, эта бедная женщина, откуда-то с огородов. Наверное, жила в баньке или в сарае. А избы… одни были разрушены, другие горели. И он шел между этими избами, а она бежала к нему откуда-то с огородов. Это было весной. Только ранней, в апреле, когда снег не везде растаял, а она была в грязном платье, кое-как сшитом из зеленого с желтыми и коричневыми пятнами маскировочного халата. Среди разрушенной и горящей деревни она, рыдая, обвила его шею бледными, худыми руками, прижалась головой к ватнику. Всхлипывая, она торопливо шептала: «Милые… родные… как мы вас ждали! Что же вы так долго, милые…»
Он тогда тоже обнял ее, худую незнакомую женщину. Растроганный, в чем-то глубоко виноватый перед ней, он осторожно поцеловал ее волосы. И когда целовал, ему на какую-то долю секунды показалось, что это его Лида, и он вздрогнул, крепко прижав женщину к себе.
Петр поднялся, зашагал по комнате из угла в угол…
Лиды нет. А если и завтра ее не будет? Завтра — последний день… Хотя бы посмотреть на них, хотя бы обнять! Надо было не телеграмму, надо было поехать к ним самому. Да, но мы легко разминулись бы опять… Очень просто…
Прошел еще день. Лида не приехала.
— Куда же ты? — спросила Марья Павловна, как только Петр с чемоданом в руке появился в кухне.
— Уезжаю.
— Господи, так и не виделся!
— Ну что поделаешь.
Он помолчал, подумал.
— Там на столе записка и ножик. Записка Лиде, а ножик Геньке.
— Ну что ж, ну что ж… — закивала головой Марья Павловна. — А то поживи…
— Нет, нельзя, — сухо сказал он и, забыв проститься, быстро пошел к двери.
На вокзале он почувствовал себя проще. Здесь все напоминало о другой, не московской жизни. И то, что было много военных, а в штатском лишь одни женщины, — все это обрадовало Петра. По залам шумно двигалась, громко говорила, смеясь, что-то делала большая толпа, и он с радостным облегчением смешался с ней, но, не пропадая в ней, не растворяясь, а чувствуя себя частью этой толпы. «Вот здесь я среди своих. Здесь мне очень хорошо», — думал Петр.
По дороге к кассе, прежде чем стать в длинную очередь за билетом, он зашел в ресторан и на прощанье выпил стакан водки. До отхода поезда оставалось совсем немного. С билетом в кармане он отправился на перрон, и тут в дверях кто-то взял его за рукав. Он повернулся, еще не видя, кто это, но уже чувствуя, — так сильно зашумела в висках кровь.
Да, это была Лида. Теперь они стояли друг против друга. И рядом с Лидой — мальчик…
— Ну, здравствуй, — хрипло выговорил он. У него сразу пересохло во рту. Он неловко, торопливо поцеловал ее, не обняв, а чуть коснувшись рукой ее плеча, смущенный и обрадованный. Она смотрела на него с легкой улыбкой, с которой лишь женщины могут смотреть на любимого человека, не стесняясь и не замечая никого вокруг.
— Как это получилось? Я тебя все время ждала. Все время. А ты совсем не писал, что приедешь. Хотя бы писал.
