Но что оставалось делать Косте? В армии старший по званию, тем более для курсанта, тем более если это офицер из учебного отдела, который будет участвовать в распределении выпускников по военным округам для дальнейшего прохождения службы, — уже царь, бог и мать родная…
— Надеюсь, вы не побежите отдавать ему честь? — поймала бегающий взгляд курсанта Лариса. Да еще продемонстрировала прекрасное знание взаимоотношений между военными.
— Никогда, — ответил Костя и тут же поверил и в свою смелость, и в правильность принятого решения.
Лариса тонкими пальчиками погладила желтые полоски на погонах и в качестве награды за все испытания призналась, легко перейдя на «ты»:
— Ты мне нравишься.
Прижалась к курсантскому кителю, положила голову на пустой, еще без звездочек и просветов, погон. Какие детские забавы, игра в песочнице были вчера с пьяными мужиками у сломанной березы! «Все, амба», — понял Костя, почти физически ощущая на себе испепеляющий взгляд капитана.
И, странное дело, эта мысль освободила его от страха перед офицером. Они в конечном итоге не на строевом плацу, а Лариса — не боевая машина десанта, положенная ему по штату. От кого заведется — с тем и поедет.
Капитан с остервенением крутил в танце кудрявую девицу, не спуская, однако, взгляда с Ларисы. Во все глаза смотрел за танцующими парочками из дальнего угла площадки и Борька: что случилось? А кто его знает, что. Завтра утром в лагере, если не сегодня ночью, узнается. Заложит ротному, тот посадит в наряд до выпуска… Собственно, никаких особых рычагов влияния у них нет. Не осталось. Удостоверения личности офицеров, как доносит разведка из строевой части, уже выписаны.
— Давай уйдем отсюда, — неожиданно остановилась посреди зала Лариса.
Не дожидаясь согласия, начала пробираться сквозь толпу к выходу. Там, не оглядываясь, пошла за сухие и тоненькие, сплошь не принявшиеся березки, помелькала там черно-белыми кадрами кино. Костя догнал ее уже на узенькой тропинке, уходившей в лес. Как и вчера, бессловесным козленочком пошел следом, увертываясь от ветвей, промявших своими щупальцами узенькое тельце аллеи.
В лесу, несмотря на июль, было темно, но Лариса бойко петляла между деревьями и уверенно вышла к небольшой поляне с пнем-столиком посредине. Сдунув с его отполированной, поблескивающей лысины невидимую пыль или следы предшественников, присела, вытянув руки и приглашая Костю к себе. Да, вот так сразу, без «давай подружим еще» — иди ко мне.
Отказаться, не понять жест было выше его сил. На мелко задрожавших ногах он пошел к выставленным вперед белым коленям, слепящим, как фары. Нет, это не она обжигается о военных. Это они горят от приближения к ней. Сгорит и он. Но нет ни сил, ни желания спастись, остановиться, увернуть в сторону. Он, Костя Орешко, этого не хочет. Он жаждет припасть к коленям-фарам, расшибить о них лоб. Лариса — не черно-белое кино. Цвет постигается не зрением, а состоянием души. Она — самая яркая и красочная, неповторимая картина, которую может создать калейдоскоп.
Ослепленный белыми кругами, выпирающими из-под юбки, Костя с закрытыми глазами припал к девушке. Руки сами, словно имели огромную практику, а скорее, повинуясь тысячелетнему инстинкту, торопливо и жадно зашарили по женскому телу. Оно оказалось податливым, мягким, и опять же неизвестно когда приобретенным опытом он почувствовал, что самое несуразное сейчас между ними — это одежды. Ладонь ищет ладонь, губы — губы, колени — колени…
— Да-да, мой хороший, да, — срывающимся шепотом торопила и разрешала она, когда его руки оказались у нее под блузкой и, дрожа от нетерпения, путаясь в застежка лифчика, застыли на миг в нерешительности.
Подумалось что-то насчет фальши и нереальности упавшей к нему с небес женской открытости и доступности, но кто способен остановить прыжок, когда уже оттолкнулся от грешной земли и взмыл в воздух? Может, и есть где-то такие лихачи, но только не среди курсантов, четыре года проведших за стенами училища-монастыря. Курсант скорее сделает этот прыжок тройным, чем откажется от него. А успокоить дыхание, остановить нетерпение, когда тебя поторапливают и все дозволяют… Ищите дураков в МГИМО или МГУ.
Лариса повела плечами, помогая справиться с застежкой. И едва это произошло, Костя впился в маленькие, нахохлившимися воробышками уместившиеся в ладонях грудки с тугими сосками-клювиками. Наверное, причинил ей и им боль, потому что Лариса ойкнула, заколотила Костю по спине, но он уже скользил губами по ее животу, стягивая вниз остальную одежду.
— Милый мой, милый, милый, — доходило до него сквозь ватную пелену безумства.
А Костя рвался, продирался забывшими вчерашнюю боль губами туда, где у женщины, собственно, ничего и нет, но создано Богом или дьяволом в вечное сладострастное притяжение мужикам.
— Погоди, пойдем, погоди, — слабо останавливала его Лариса, сама вся дрожавшая от страсти. Но оторваться даже на миг и для нее было выше сил, и они вновь выискивали друг у друга уголки, которых не коснулись их губы и руки.
И все таки Лариса увлекла его с поляны в темень леса. Сил хватило только дойти до первых деревьев — листья тронули их горячие головы — и они опустились на корточки, ближе к земле, магнитом притягивающей их обессиленные тела.
3.
Это была минута счастья, превратившаяся потом для Кости Орешко в ночь позора. Сколько читал и слышал, да и насмотрелся на видике о том, будто влюбленные сутками не покидают постелей! Ему же в ту первую встречу с женщиной хватило минуты, чтобы взрыв внутри него опал, рассеялся, утих.
— Ты что, все? — не поверила Лариса, когда он, только прикоснувшись к ней, тут же вырвался из пьянящей, способной лишить чувств бездны.
Лариса ответила глубоким стоном неудовлетворенности и разочарования, запоздало схватила Костю, пытаясь удержать в себе. Чувствовалось, что ей до собственного взрыва не хватило каких-то мгновений, что у нее еще оставался запас сладостного падения, и она все хваталась и хваталась за плечи курсанта, не желая отрываться от его тела. А он вдруг сделался совершенно равнодушен к тому, за что еще минуту назад готов был, не торгуясь, расплатиться кусочком жизни.
— Ты что, все? — не встречая ответного порыва, с тайной надеждой на обратное переспросила Лариса.
Костя сжался, замер на клочке скомканного под ними кителя. Он — да, все. Но только не мог понять, почему так быстро? Почему у него ничего не получилось? Строил из себя невесть что, а как дошло до дела и тела…
— Я сегодня всю ночь… в карауле, — торопливо залепетал он, вспомнив, что по всем книгам и фильмам единственным оправданием для мужчин в подобных ситуациях может быть только усталость. Не признаваться же, что близость с женщиной у него в первый раз в жизни и он просто ничего не понял. И что, повторись все сначала, наверняка сделал бы все так же неумело и глупо.
Но что еще страшило — повторения не хотелось. Почему? Почему такое равнодушие и даже апатия к женскому телу, настежь открытому рядом? Откуда такая разбитость в теле собственном?
Ответов не было, хотелось быстренько одеться и смотаться в лагерь. Там все ясно — подъем-отбой, зарядка, построение, стрельба, строевая, прыжки. Да, прыжки, они в первую очередь. Ныряешь в бездну, но отсчитываешь «501, 502, 503», — и над твоей головой спасительный купол. И ты король неба. Но и на земле: если чего не хочешь — заставят. Не можешь — научат. Не знаешь — подскажут. Какая же красота в армии! А Лариса со своими капитанами пусть разбирается сама.
— Жалко, — наконец успокоилась и обмякла на кителе и Лариса.
Конечно, Костя понимал, что виноват во всем сам: видеть, как торопливо, не глядя на него, Лариса заправляет одежды, — большего стыда он не испытывал даже на первом курсе, когда оказался единственным, побоявшимся спрыгнуть с парашютной вышки. Но там через день дали вторую попытку, а кто даст ее здесь? Не сумел, не смог… Женщина сама предложила ночь, а он…
В полном молчании вышли из леса. Мимо беснующейся танцплощадки дошли до общежития, до второго, с граффити, подъезда. Хотя какое это имеет значение? Что она про него думает? Быстрее бы уходила, дала возможность остаться одному. Позор, вселенский позор. Брольше сюда ни ногой, ни глазом. Здесь и зарывается тайна первой встречи с женщиной. Бегство Наполеона из некогда поверженной Москвы…
Лариса взялась за ручку двери и оглянулась. И тут Костя снова струсил, смалодушничал. Никто не тянул его за язык, но он торопливо ляпнул на ее вопросительный взгляд:
— До завтра? Завтра я приду сюда к восьми вечера.
Что он творил? Какое завтра, какие восемь вечера? На печку в угол, в Рязань, в Чечню, в Иваново — город невест… Или ляпнул что угодно, лишь бы Лариса сама ни о чем не заговорила, ни о чем не спросила. А насчет завтра разберемся.
