Ознакомительная версия.
Андрей обнял ее, нежно поцеловал в губы, в шею… но Мария уперлась руками в его грудь.
– Нет, нет, нет!.. – яростно прошептала она. – Что ты?! Я же не к тому сказала, чтобы…
Объяснить Марии, что он тоже «не к тому», у Громова просто не хватило выдержки. Он резко поднялся и, бросив на ходу: «Поспи еще, разбужу», – пошел к двум небольшим кострам, между которыми было развешено обмундирование Готванюка. Сам Готванюк сидел в гимнастерке Крамарчука, без брюк и без кальсон.
– Так почему вы до сих пор оставались за Днестром? Части ведь отходили довольно организованно, – спросил Громов Готванюка, присаживаясь на камень.
– Если бы только я один остался. Но я-то хоть понятно – меня оставили на прикрытие. Двадцать бойцов при двух пулеметах. И держаться сутки. Ротный у нас вроде тебя был – молодой. И тоже ни страха, ни жалости. Такие, наверное, только для войны и рождаются.
– Главное, что не из-за таких она начинается.
– Хотя, может, это я от обиды… Что оставил именно меня. В последнюю минуту присоединил к тем, девятнадцати… Для счета, наверное. Но командир был железный. С таким командиром и в бой идти не страшно, и трусить стыдно. Обычного страха своего человеческого стыдишься.
– Вы местный?
– Да. Село мое километров за двадцать отсюда. Липковое. Я так и думал: мне бы только через Днестр, а там я, считай, дома.
– А что же остальные… те, девятнадцать? – подал голос Крамарчук.
– Ох, курить, братцы, хочется не по-божески. Неужели оба некурящие?
– Бессигарные мы. Сам бы покурил. Так что же с теми?..
– Продержались мы возле маслобойни, на развилке дорог, два часа. Ровно два. И смяли нас. Цепью поперли, так, что пулеметы захлебнулись. Однако мне повезло, меня еще до атаки снарядом похоронило, землей засыпало. Очухался только в колонне военнопленных. К счастью, конвоировали нас румыны. С винтовочками. Пока затвор, то да се… Словом, ночью человек десять сбежало. Врассыпную.
– Понятно. Остаетесь с нами?
– Зачем оставаться? – на удивление спокойно ответил Готванюк. – Что я здесь не видел? Домой пойду. Осмотрюсь, отлежусь. А там посмотрим.
– То есть, как это – домой?! – изумился Громов.
– Куда же мне еще? Я за Днестром уже человек пять встречал таких. У одного ночевал в доме. Вернулись – и ничего. Записали их в комендатуре, на работу определили. У них там новый порядок.
– Но вы же солдат, Готванюк! – взорвался Громов. – Что значит «записали», «определили на работу»? Идет война! В вашем селе враги! В вашем селе, вашем доме.
– Так что, она первая на этой земле идет, что ли? Или, может, это я ее проиграл, эту войну, а, лейтенант?! Мой дед в Первую мировую с трехлинейкой воевал. И я – с той же трехлинейкой. Но в Первую он танка в глаза не видел. А сейчас они десятками прут. Чем их бить, если мне и гранаты завалящей никто в руки не сунул? О чем же вы думали, господа-товарищи офицеры? Неужели действительно не знали, какая у немца армия, сколько у него танков, самолетов, какие автоматы? Ведь мы же вооружены – что румын, что я. Но за спиной у румына – немцы. И самолеты с воздуха. А много ты видел наших самолетов? Что, «Красная армия всех сильней»? Что пели, в то и верили?
– Что мы пели и до чего допелись – с этим будем разбираться после войны. А пока что вы – солдат. Вы живы. И идет война. Что здесь непонятного?
– Ладно, Беркут, – тронул его за плечо Крамарчук. – Что ты ему объяснишь сейчас?
– Так ведь объяснять нужно не мне одному. Увидишь, сколько нас будет по деревням. К зиме пол-армии разбежится и попрячется от Днестра до Урала, – бормотал Готванюк, поспешно натягивая на себя еще не просушенные кальсоны. – Думаешь, если силой оставишь, я тебе много навоюю?
«А почему он не боится, что я расстреляю его? – молча смотрел на Готванюка Громов. – Почему он даже не предполагает, что могу пристрелить его как дезертира? И что я сделаю это. Сейчас же!»
Громов рванул кобуру и уже пытался выхватить пистолет, но именно в эту минуту, уловив его настроение, Готванюк перепрыгнул через костер и в чем есть, босиком, метнулся в заросли ельника.
– Все, комендант, хватит, – подхватился вслед за ним Крамарчук. – Давай еще начнем стрелять друг в друга, на радость фашисту. Эй, ты! – крикнул он в темноту, подхватив сапоги и гимнастерку Готванюка. – Возьми свое барахло! Да верни гимнастерку! И чтоб духу твоего!..
– Давай их сюда! – откликнулся откуда-то из другого конца ельника Готванюк. – А то этот твой лейтенант… Что, у них, у таких, как он, есть хоть капля жалости? Понимания человеческого? А ты повоюй, лейтенант, повоюй! – услышал Громов через несколько минут. Готванюк кричал это уже из лесу. – Увидим, долго ли навоюешься!
– Будь спокоен, – буднично так ответил ему Крамарчук. – Этот как раз будет воевать! Оставляй мою гимнастерку и сматывайся. Только форму сними. Не позорь!
Когда часы Громова показали половину четвертого, он разбудил Марию, и они сразу же тронулись в путь. Крамарчук должен был ждать его возвращения в этом ельнике. Или в каньоне, благодаря которому выбрались из карстовых пещер. Там безопаснее.
Вообще-то сержант хотел идти вместе с ними, но лейтенант отговорил его от этой прогулки:
– Отдыхай. Исследуй все поблизости. Присмотрись к деревне, что по ту сторону дороги. И запасайся оружием. Ты же понимаешь, что трое – слишком заметная группа. К вечеру постараюсь вернуться.
– Да уж, надеюсь, не сбежишь, как от злой тещи, – проворчал вслед им Крамарчук. И Громову показалось, что сержант по-настоящему завидует ему. А может, и ревнует.
«Впрочем, – подумал он, – на месте Крамарчука я бы тоже завидовал и ревновал. Наши отношения с Марией для него не секрет».
Лес встретил их настороженно и молчаливо. И потому углубляться в него не хотелось.
– Нам надо выйти к небольшому озерцу, – объяснила Кристич, шедшая первой и чувствовавшая себя проводником. – Оттуда свернем к лесной сторожке. В двух километрах от нее стоят фермы. Это уже село.
– Если только удастся найти озеро. Теперь вся надежда на тебя, Иван Сусанин в юбке.
Мария рассмеялась. Весело и беззаботно.
Войны не было. Они всего лишь заблудились в лесу. Громов несколько раз пытался обнять Марию, но девушка каждый раз уходила от объятий. Однако дело даже не в том, что она не позволяла обнимать себя. Андрей вдруг почувствовал, что изменилось само отношение к нему. Он помнил, какой ласковой и загадочной показалась ему Мария тогда, ночью, в скоротечные минуты пробуждения. А сейчас… Ну что ж, по крайней мере, теперь он будет знать, какой она бывает в минуты пробуждения.
Чем дальше они уходили в лес, тем менее освещенным он становился. Луна словно говорила им: «Я провела вас до леса, а дальше ступайте себе с Богом без меня. Я туда не ходок». Неестественно мрачные тени сосен на опушках, какие-то загадочные звуки в чащобе, неожиданный треск падающего ствола сушняка где-то впереди… А ведь пальнуть может любой из оказавшихся вблизи окруженцев. Так, с испуга, для оттаивания души.
Вскоре они набрели на довольно широкую тропу, которая, очевидно, и должна была привести их к озеру. Но именно на тропе лейтенант по-настоящему начал опасаться засады.
– Патрон в стволе, – протянул пистолет Марии. – Как стрелять, ты уже знаешь. Будь осторожна. – Сам он перебросил автомат из-за спины на грудь, подтянул повыше доставшийся ему от бранденбуржца нож, который каким-то чудом уцелел за голенищем во время их ползаний по подземелью…
– Скажи, ты действительно мог бы убить того, что приблудился к нам ночью?
– А ты разве не спала? Все слышала?
– Да, я слышала, когда он уходил. Так ты действительно мог бы убить его?
– Убить – нет. Расстрелять – другое дело.
– Это разве не одно и то же?
– Нет, санинструктор, это разные вещи. Я не убийца. Но как офицер мог бы расстрелять этого предателя за трусость. Перед вами. Перед строем. Куда пойдет завтра Готванюк? Кем он станет в селе? Кому будет служить? На кого работать? Я отказываюсь понимать солдата, который не желает сражаться только потому, что оказался в окружении, что рядом нет его командира, что ему не приказывают из штаба. Боец, пока он жив, должен оставаться бойцом. Как говорил Крамарчук: «Живым приказано сражаться».
Андрей сказал все это негромко, но отчетливо, твердо. И его кричащий шепот казался Марии зловещим.
– Я-то думала, что ты просто так, пугаешь, – поежилась она. – Не верила, что смог бы…
– Идет война. У нее свои законы. Так вот, по этим законам… Все, Мария, молчим. В лесу речь слышна метров на двести. Теперь я пойду первым, ты больше посматривай назад и влево. Скоро будет светать, поэтому присматривайся к любой тени, лови любой звук.
Мария хмыкнула и замолчала. Лейтенант снова начал относиться к ней как к своему солдату.
Зебольд разбудил оберштурмфюрера Штубера около шести утра. Штубер не оговаривал с фельдфебелем, в каких случаях его можно будить, но все равно решение Зебольда разбудить его в такую рань было довольно смелым.
Ознакомительная версия.
