Ехавший рядом Кореновский, словно угадав мысли Севидова, проговорил:
— А ведь скоро клев начнется. Помнишь, на Стрелке в камышах?
— Клев уже начался, Евдоким, — хмуро ответил Севидов. — А если на рассвете не вырвемся из Раздольной, немцы так клюнут, что костей не соберешь. Надо спешить. Геннадий! — крикнул он адъютанту. — Скачи в голову колонны, поторопи Терещенко!
Лейтенант Осокин ускакал. А колонна замедлила движение. Впереди слышались возбужденные голоса, ожесточенные команды. Подскакал Осокин.
— Товарищ генерал, — обратился он, — там какой-то дед матерится, на бойцов кидается, требует самого старшего начальника.
— Что за дед? А ну давай его сюда.
Севидов и Кореновский съехали с дороги. Два бойца подвели к ним, держа за руки, взъерошенного старика. Тот безуспешно сопротивлялся, выкрикивая ругательства.
— Одолели, гады? Одолели? Рази ж вам с германцем воевать? Со стариками да бабами, мать вашу… — Старик зло сплюнул.
Сзади старика семенил мальчишка лет восьми. Он держался одной рукой за штаны деда, а другой растирал по лицу грязные слезы.
— В чем дело? Отпустите немедленно! — гневно выкрикнул генерал Севидов.
Бойцы нехотя отпустили руки старика. Один из них, совсем молоденький красноармеец, с опаской поглядывая на деда, проговорил виноватым голосом:
— А чо он драться лезет? И плюется, как твой верблюд.
— В чем дело? — повторил Севидов.
— Пьяный он, товарищ генерал. Как есть пьяный этот гражданин, — пояснил второй боец.
— Ты мне подносил? Ты мне подносил? — напирал на бойца старик. — Я те дам — гражданин!
Генерал Севидов пристальнее вгляделся в лицо старика.
— Дядька Семен?
Старик оторопело уставился на генерала. Севидов повернулся к Кореновскому:
— Узнаешь, Евдоким Егорович?
Теперь и Кореновский узнал в старике станичного пастуха дядьку Семена.
— Чего это ты, дядька Семен, разбушевался? — спросил Кореновский. Но дед не удостоил его ответом. Он все смотрел на Севидова. Из-за спины старика высунулось лицо мальчика. Он перестал плакать и тоже с любопытством смотрел на генерала.
— Неужто Андрей?! — удивленно воскликнул старик. — Мать честная, Андрюха? Так и есть, Андрюха Севидов! Неужто генерал? Мать честная, тоди понятно, почему драпаете. Ишь какие генералы выискались!
— Ну ты, дед, полегче, — вмешался в разговор лейтенант Осокин.
— Чо полегче? Ты чо мне тычешь? Сопля пометная! — И, не обращая больше внимания на лейтенанта, продолжал выкрикивать генералу Севидову: — Чего же вы драпаете через станицу, га? Разе ж вам степу мало? Куда ж вы прете через станицу? Ты погляди, что творится! Германец же все хаты попалит!
— Уйдем мы, дядька Семен, из станицы, сейчас же уйдем, — угрюмо отвечал Севидов, а сам между тем с невыносимой болью думал о том, что вот настало время и родную станицу оставлять врагу. И что он мог ответить привередливому дядьке Семену? Начиная от западной границы, Севидов оставил немало деревень и городов. Оставались в тех городах и деревнях люди. Но лица их были не обозленные, а скорее сочувствующие. Потому и несли женщины уставшим и голодным солдатам еду из небогатых своих запасов и помогали раненым, помогали своей армии, чем могли. А дядька Семен желчно упрекает, но даже и на его желчный упрек нечем ответить.
Между тем дядька Семен все наседал, но уже чуть успокоившись:
— Так скажи, герой, чего же ты так воюешь, га? Чему тебя учили в твоих академиях? Помню, каким кочетом приезжал в станицу. Фу-ты ну-ты! А теперь скис, как та мокрая курица. Еще песенки распевали: «Красная Армия всех сильней». Вот оно и видно, кто сильней. Мы в первую мировую били германцев, а вы драпаете. Это как же понимать?
— Напрасно ты так, дядька Семен, — вмешался Кореновский. — Ты в первую мировую тоже, случалось, драпал от немцев. Ты не спеши за упокой петь.
— Драпал, — согласился дядька Семен, — да не до Маныча и не до Волги. Ну тикайте, тикайте, только гэть из станицы. Вас лупит германец, а моя хата ни при чем.
— Дяденька, — снова выглянул из-за старика мальчишка, — хлебца дайте.
— Цыц, Мишутка! — одернул старик. — Неча попрошайничать. Они, мабуть, сами скоро всех коней пожрут.
— Хочь корочку, — снова выглянул Мишутка.
— Геннадий! — нервно вскрикнул Севидов.
— Ясно, товарищ генерал! Сейчас соорудим.
Кореновский подъехал ближе к Севидову, прошептал:
— Давай, Андрей, заберем мальчишку. Пропадет Мишутка со своим дедом.
Как ни тихо говорил комиссар, дядька Семен услыхал.
— Это кудай-то ты заберешь? — насупился он, прижимая к себе внука. — Сами-то ноги уносите незнамо куда. Мы уж как-нибудь… Земля тут все одно наша. — Гладя мальчишку по давно не стриженным волосам, примирительно спросил Севидова: — А где твои-то, Андрей Антонович? Дашка небось к сестре на Каму утекла?
— Погибла Даша, — ответил Севидов. — И внук Ванюшка погиб.
— Карусель какая, вишь! Вот те на! — протянул старик. — И могилку отца с матерью не сыскать тебе, затопил ее Маныч. А Бориска где ж?
К комдиву подъехал капитан Стечкус, жестом попросил отъехать в сторону.
— Товарищ генерал, — взволнованно заговорил он, — удалось наладить связь со штабом армии.
— Хорошо. А чего это ты так взволнован, Ян Вильгельмович?
— Командарм требует вас немедленно к себе. Штаб в пятнадцати километрах, в совхозе «Рассвет».
— Понятно, — проговорил Севидов, натягивая поводья. — Евдоким, передай Батюнину…
— Я с тобой, — перебил его Кореновский.
— Зачем?
— Чует мое сердце — дело погано.
— Ну ладно. Ян Вильгельмович, передай Батюнину, что мы с комиссаром приедем на Волчьи холмы. Помогите тут ему и поторапливайтесь. Уже светать начинает.
Комдив с комиссаром в сопровождении лейтенанта Осокина и коноводов выехали за станицу и, обогнав колонну, поскакали через кукурузное поле на юго-восток от Раздольной. Севидов хорошо знал, где находится совхоз «Рассвет», и решил сократить путь.
— Не гони так, — тяжело дыша, попросил Кореновский. — Не к теще на блины торопимся.
— Командарм ждет.
— Военный трибунал нас ждет, Андрей.
— Да не каркай ты!
— Наивная голова, думаешь, нас орденами наградят за самовольный отход от Маныча? Призовут к ответу.
— Ответим, Евдоким. Только я сейчас думаю не о том, что будет с нами. Что с дивизией будет, с полком Ратникова, с людьми, которых оставляем? Вот о чем думаю. И еще… Как стыдно смотреть людям в глаза, когда бросаем их. Вот этому дядьке Семену, например.
— Этот дед только о себе печется, — проговорил ехавший рядом лейтенант Осокин. — Лишь бы хату его не тронули… Паскуда!
— Геннадий! — одернул лейтенанта Севидов. Некоторое время ехали молча. Слышен был только хруст сухих кукурузных стеблей да похрапывание уставших лошадей. — Печется, конечно. А что делать, если мы с тобой о нем плохо печемся… — Генерал Севидов шумно вздохнул и пришпорил коня.
В один из знойных августовских дней сорок второго года к полуразрушенному вокзалу Ростова-на-Дону подошел пассажирский поезд — всего несколько комфортабельных вагонов. Спереди и сзади необычного состава были прицеплены открытые платформы, на которых разместились крупнокалиберные зенитные пулеметы.
Едва поезд остановился, к вагонам поспешили встречающие генералы и офицеры. В дверях вагона появился генерал Эрнст Кестринг — инспектор кавказских вспомогательных войск. Он щурил на солнце маленькие глазки, и от этого все его лицо, с выдвинутыми вперед скулами, было покрыто мелкими морщинками. Кестрингу, учтиво кланяясь, подал руку доктор Берк.
Вслед за Кестрингом из вагона вышли человек пятнадцать сопровождающих инспектора чинов. Среди них следовал его адъютант оберштурмбанфюрер Рудольф фон Штауфендорф. Рядом важно вышагивали имперский комиссар Кавказа штабслейтер Арно Шикеданц и князь Александр Николадзе. Доктор Берк сразу узнал своего старого знакомого. Они приветливо обменялись поклонами.
Приехавшие и встречающие не торопясь направились к зданию вокзала, где в единственном уцелевшем зале был накрыт стол для легкого завтрака.
Зал ожидания был наспех подготовлен к приему этих высоких персон. Мраморный пол только что вымыли, он блестел и распространял влажную прохладу. Высокий сводчатый потолок, разрисованный масляными красками, попытались забелить, но сквозь мел довольно четко проступала роспись — могучий кузнец с молотом, пышногрудая колхозница с огромным снопом, Спасская башня Кремля с круглыми часами, на которых стрелки показывали половину пятого, и звезда на башне, отливающая рубиновым светом. Странно все это было видеть, когда со стен свешивались фашистские флаги.
