— Штубер? — удивленно переспросил Гольвег. — Не слышал о таком. Не имею чести.
— Жаль, моего друга, гауптштурмфюрера Штубера, это очень огорчило бы. Он-то считает себя одним из талантливейших диверсантов рейха.
— Вы охотитесь за этим человеком? Вам приходилось сталкиваться с ним?… Вы не отвечаете на мои вопросы. Так трудно поддерживать разговор, господин обер-лейтенант.
— А почему вы решили, что мы с вами разговариваем? — с холодной яростью поинтересовался лейтенант. — Почему ты, шарфюрер СС, решил, что я с тобой разговариваю? Я допрашиваю тебя, понял!
— Но, господин обер-лейтенант… — испуганно поднялся на ноги шарфюрер. — Я не хотел вас обидеть. Извините.
— Я допрашиваю тебя, понял? Что бы я ни говорил тебе, какие бы вопросы и каким тоном ни задавал, это — допрос. И ты обязан отвечать. Немедленно и правдиво. Иначе в течение пяти минут я выбью из тебя всю науку, которую тебе преподнесли за все годы службы в СС. Ты понял меня, шарфюрер?
Последние слова он произнес уже негромко и незло, как бы прислушиваясь к собственному голосу. «А ведь это нервы. Неужели сдают?» Беркут боялся этого. До сих пор он старался поддерживать форму, потому что предчувствовал: как только нервы начнут сдавать, он погибнет. При том способе борьбы, который он избрал, со слабыми нервами ему не продержаться и недели. Именно поэтому Андрей не ушел, а заставил себя успокоиться.
— Как только проснутся мои люди, мы начнем тренировку. Вы покажете все приемы защиты и нападения, которыми владеете. Все приемы ближнего боя.
— Да, я заметил, что ваши люди — не десантники, не из спецгруппы. Они не прошли никакой подготовки. Обычные польские лесовики, — поспешил поддержать его шарфюрер, чувствуя, что у него снова появляется шанс выжить.
Третий день подряд на опушке леса, недалеко от беседки, Беркут проводил интенсивные тренировки своей группы. «Лесные мстители» (так они именовали себя теперь, по названию группы Гандича) по одному налетали на Гольвега с ножами, шли на него с автоматами наперевес, бросались с голыми руками. При этом Андрей старательно фиксировал и запоминал каждый новый для себя прием, каждую стойку, контрприем и защитный блок.
Оказалось, что ни одним из видов японской борьбы шарфюрер не владеет. Лейтенант почти не встречал у него приемов карате или джиу-джитсу. Тем не менее набор боевых приемов, с которыми его знакомили в школе «Зет-4», был достаточно эффективным.
Особенно важны были для Беркута способы нападения на часового. За эти три дня лейтенант, со свойственной ему старательностью, по сорок раз отрабатывал каждый из шести известных Гольвегу приемов. При этом тренировался и тогда, когда все остальные уже валились с ног, по очереди испытывая приемы даже на стоявших ночью у «кибитки» часовых.
Тем временем, увлекшись, Гольвег и вправду почувствовал себя инструктором. К третьему дню он уже позволял себе покрикивать на «мстителей», подгонять их, охотно вспоминал все новые и новые приемы рукопашного боя. От него Беркут научился правильно связывать пленного, транспортировать его лежа через линию фронта, метать ножи.
А еще шарфюрер Гольвег просто поразил его своим умением вести огонь, меняя позиции, при этом эсэсовец так кувыркался и переваливался-перекатывался из стороны в сторону, что сначала Андрей даже не в состоянии был повторить все это. «Все-таки не хватает тебе профессиональной подготовки, которую дают диверсионные и прочие школы, — вынужден был признать Беркут, приглушая собственное самолюбие. — Как только окажешься на Большой Земле, придется тебе основательно подучиться».
На второй день поляки, правда, поостыли к приемам, сказывалась усталость. Арзамасцев вообще с первого дня бойкотировал занятия, демонстрируя свое нежелание иметь дело с «фашистским гадом». И только Анна и Корбач упорно продолжали тренироваться вместе с командиром. Звездослав — тот пытался тренироваться с Громовым даже по ночам.
— А ведь, оказывается, я ошибался, вы, господин обер-лейтенант, тоже не профессиональный разведчик. И не диверсант, — заметил шарфюрер, когда после очередных утренних тренировок они уселись под соснами передохнуть. — Вы — спортсмен, владеете странными приемами, очевидно, какой-то восточной борьбы, которые очень неохотно демонстрируете, но…
— Вы правы, я не хотел бы, чтобы вы овладели ими, — ответил Беркут. — Потому что знаю, по отношению к кому они могут быть применены.
— Есть у вас и большой боевой опыт. Однако признайтесь: в диверсионно-разведывательной школе вы не провели ни одного дня.
— Не провел. Обучался на фронте.
— А я хочу стать профессионалом. Эта война меня уже не интересует. Тем более что она идет к завершению. Притом не к такому, какое нам хотелось бы видеть. Гитлер восстал не только против всей Европы, но и против США, Канады, Австралии, Новой Зеландии… А ведь все это страны европейской цивилизации. Как можно было решиться на такое? Этого потомки ему не простят.
— Смелые суждения, Гольвег. Именно исходя из них вы вдруг смирились со своим пленением и охотно обучаете моих людей?
— Я хочу выжить.
— Какая банальность!
— Я действительно хочу выжить и проявить себя уже после войны. Не в качестве диверсанта, конечно, а, скорее всего, в качестве разведчика. Профессия не самая святая, но… Если удастся совмещать ее со статусом дипломата… А ведь не исключено, что когда-нибудь после войны мы с вами еще встретимся, а, господин обер-лейтенант? Вы будете известным русским генералом, я — скромным сотрудником какого-нибудь отдела разведки и по совместительству — секретарем посольства. И мы оба будем признательны судьбе, что нам хватило мудрости не уничтожить друг друга.
— Честно говоря, такой встречи я себе не представляю. Но, может, это всего лишь по бедности моего воображения.
— Пан поручик, пан поручик! — вдруг закричал самый молодой из «мстителей», Анджей Збожек, устроивший свой наблюдательный пост на ветке мощного дуба. — Сюда движутся две крытые машины. По дороге, ведущей к сторожке.
— Понял. Далеко от тебя изгиб дороги?
— Метров тридцать. У меня две гранаты, — сразу разгадал его намерение Збожек. — Метну.
— Одну за другой — и сразу вниз. Корбач, автоматы, патроны, гранаты — все сюда! Залегать по кромке опушки, чтобы не подпустить их к долине. Отход к долине — в крайнем случае. Что, шарфюрер, пришло ваше освобождение?
— Эти освободители повесят меня, — мрачно ответил Гольвег. Он уже подхватился и нервно поводил руками по бокам, как человек, привыкший к оружию, но не имеющий возможности воспользоваться им. — После пыток в гестапо, конечно.
— Вот именно. Впрочем, есть возможность спастись. Надеваете плащ-палатку, чтобы немцы не видели вашей формы, берете автомат, два магазина и гранату. Как только Збожек атакует их, вы выходите к дороге позади машин, бросаете гранату и, ведя огонь, отвлекаете немцев от долины в ту сторону, откуда они приехали. А мы ударим по ним сзади. Только так: настоящий бой. И сюда уже не возвращаетесь. Будем считать, что вы свою вину искупили. Но если предадите, струсите, командование школы получит письмо, в котором вы будете изобличены как предатель. И участь ваша будет незавидной.
— Мудрое решение, — нервно кивал головой Гольвег. — Мне нужны две гранаты, четыре магазина и нож. К дороге выйду заранее.
Громов внимательно посмотрел на шарфюрера. Он решался. Риск был огромен. По землистому лицу Гольвега трудно было прочесть что-либо, кроме откровенного страха. Похоже, он действительно боялся своих больше, чем партизан. Понимал, что если попадет в гестапо, пострадает вся его семья — семья предателя.
— Хорошо, получите все, что просите. Эти две машины мы должны оставить здесь навсегда. Считайте это своей практикой перед выпуском из школы.
— Впереди колонны появился мотоцикл, — докладывал тем временем Анджей, наблюдая за дорогой в бинокль Громова. — Да, мотоцикл и две машины.
«Мстители» уже перенесли к поляне все имеющееся оружие. Гольвег быстро проверил один из автоматов, осмотрел гранаты, выбрал нож и вопросительно посмотрел на Беркута.
— Корбач и Арзамасцев, вы, с пулеметом, — к беседке, — командовал тем временем лейтенант, не обращая внимания на шарфюрера. — Огонь после первой гранаты Збожека. Не давайте им выйти из машины и рассредоточиться. Мотоциклистов не трогать, пока они вас не обнаружат. Гандич, Орчик, поближе к дороге. Задача та же. Анна, ты — со мной и Гольвегом. Атакуем заднюю машину.
— А он не предаст? — ошарашенно спросила полька, настороженно косясь на эсэсовца.
— Все может быть, — Анне уже был знаком этот странный способ Беркута успокаивать своих бойцов, невозмутимо соглашаясь с их самыми худшими предположениями. Но, что самое удивительное, он всегда срабатывал. Прежде всего — поражал невозмутимостью. — Мы ведь с вами все еще на войне.
