Стрельба на предельную дальность ведется не на поражение или уничтожение. Это для паники. Чисто психологическое.
Вечером на батарею приходит подполковник Истомин.
— Хочу часок побыть, Крылов, с вами, с вашими бомбардирами, — говорит он. — Огонь наблюдали с разных пунктов. Хорошо! — Истомин улыбается. — А вы знаете, что самое интересное? В истории артиллерии такого еще не было!
Что же произошло на Донце?
— Расскажите, старший лейтенант, о бойцах вашей батареи, об их подвигах.
Это говорит мне корреспондент фронтовой газеты — пожилой, полноватый человек с погонами капитана.
Мы сидим у костра на ящиках из-под снарядов. Корреспондент достал блокнот в необычно толстой, как у книги, обложке. В него удобно записывать на коленке. Почему я на это обращаю внимание? Потому, что первый раз в жизни вижу корреспондента.
Кого же назвать прежде всего? Бойцов орудийных расчетов, разведчиков, связистов? Много хороших людей, каждый чем-то отличился, более половины награждены. Среди них и трудные люди — бывшие уголовники. Козодоев, например. Трудные люди имели бы больше наград, если бы подвиги не чередовались у них с дисциплинарными взысканиями. Это называется: «извините, забылся, оступился».
Но сейчас я должен назвать лучших. Скажу, конечно, о смелом, зорком и находчивом разведчике Валикове, о точном мастере стрельбы и вечном труженике командире орудия Татушине…
— Вы давно командуете этой батареей?
— Год. Но некоторых людей из девятки знаю и раньше, еще с Северного Донца.
— Ваш полк был на Донце?
— Да.
— В наступлении?
— И в обороне и в наступлении.
— В каком месте?
— Против Лисичанска и правее.
— А другого такого тяжелого артполка там не было?
— Нет.
— Интересно! — восклицает корреспондент. — Значит, это мне о ваших ребятах сегодня рассказывали…
— Кто рассказывал?
— Один майор из пехотного полка. Я с ним делал статью о взаимодействии пехоты и артиллерии. Как его фамилия? Да, Хижняк.
Хижняк?! Неужели это тот командир батальона, с которым мы на плотике переправлялись через Северный Донец? Перед самым наступлением он начал рассказывать мне, как погиб Леша Курский, но сказать почти ничего не успел. Я узнал только, что Курский спас его первую роту и погиб в реке… В боевом донесении, которое читал Красин, сказано было тоже очень мало: «Залег у пулемета».
Что произошло тогда во время разведки боем, знает только Хижняк. Но больше я его не видел: началось наступление, дороги наши разошлись.
— Скажите, какой он — Хижняк? — прошу я корреспондента. — Такой крепкий, рыжий?
— Да, да…
— Мне его очень нужно встретить! Вы сказали, что с ним говорили сегодня. Где этот полк?
— Недалеко, в деревеньке одной. Во втором эшелоне.
— А когда он рассказывал об артиллеристах, не упоминал ли такой фамилии — Курский?
— Курский? — корреспондент листает блокнот. — Курский? Есть! Могу прочитать, что он сказал…
Но о Леше Курском я хочу слышать из уст очевидца. Надо немедленно поехать в пехотный полк, пока его не перебросили куда-то. Тогда опять мне не разыскать Хижняка.
— А вы откуда Хижняка знаете? — спрашивает корреспондент.
— Мы с ним Донец переплывали. В бой вступали.
— Он говорил об одном артиллеристе из вашего полка, который поддерживал во время наступления его батальон огнем. Кажется, это был начальник разведки дивизиона… Но фамилии припомнить не мог.
— Это был я…
Корреспондент страшно обрадован.
— Тогда можно устроить встречу старых боевых друзей — командира пехоты и командира артиллерии! Поедемте, у меня машина.
Я звоню Красину, прошу разрешить мне отлучиться на несколько часов — «очень важные обстоятельства: надо повидать старого фронтового друга». Красин разрешает. Мы договариваемся с корреспондентом, что разговор о «девятке» продолжим позже, садимся в его «виллис» и мчимся в деревню, где расположен пехотный полк второго, эшелона.
— Вот тут тормози, — командует корреспондент шоферу. — У белой хатки.
В белой хатке пусто. Хозяйка говорит, что солдаты пошли по ужгородской дороге. Нам ясно: полк бросили вперед.
Мы настигаем его через несколько километров.
Корреспондент указывает мне на рослого майора, шагающего по дороге перед строем.
— Это он!
Хижняк узнает меня сразу.
— А, браток, здравствуй!
Он такой же, как и прежде. Только правую сторону лица пересек шрам.
Пригнувшись, Хижняк влезает в машину, говорит еще раз:
— Здравствуй, здравствуй, пушкарь. Извини только, фамилии твоей не припомню…
— Крылов.
— Вот черт! Я товарищу корреспонденту про тебя сегодня рассказывал — как мы на Донце в атаку шли, а фамилии назвать не мог, запамятовал.
Смотрю на лицо Хижняка, спрашиваю:
— Крепко царапнуло?
Майор смеется.
— С тех пор как мы под Лисичанском были, я три раза в госпитале лежал. Такое наше дело — пехота: месяц воюешь — три в госпитале лежишь…
Корреспондент просит нас выйти на минутку из машины. Он хочет сделать снимок старых боевых друзей. Позже фотографировать нельзя: начинает темнеть.
— Постойте, постойте, капитан, — говорит Хижняк. — Как это у немцев? Айн момент. Я продрог, как собака. Тут у меня во фляге коньяк трофейный.
Майор наливает коньяк в колпачок от фляги, мы поочередно пьем.
Я тороплюсь начать разговор.
— Знаете, зачем я к вам приехал? На Донце во время разведки боем погиб мой старый друг — лейтенант Курский. Помните?
— Как же! Помню. Сорвиголова. Я тогда про него тебе говорил…
— Но тогда — всего два слова. Я хочу знать подробно.
— Может, выйдем все же, товарищи, на минутку? — просит корреспондент.
Мы фотографируемся, потом снова возвращаемся в машину.
— Курский? — продолжает майор. — Да, он тогда мне всю роту спас. А как это было? Пришел он к нам в батальон перед рассветом — бойкий такой, смешной парень. С ним радист был, сержант. Ну познакомились. Пока сидели, ждали команды, он нам анекдоты рассказывал. Хохоту было! Он всем сразу понравился… Потом поступил сигнал к атаке. Мой батальон проводил разведку боем — надо было немцев прощупать, что у них там, чем встретят на случай наступления. И получилось все у нас не очень гладко. Ночью одна сволочь на ту сторону переплыла. Узнали мы про это не сразу, потом. Немцам, значит, известно было, что утром состоится. Пошли в атаку, переплыли Донец — нормально. Молчат фрицы. Стали углубляться — вот тут они нас встретили. Курский, друг ваш, был поначалу со мной рядом. Но когда немцы из тяжелых минометов стали шпарить, у него радиста убило, и рацию — в куски… Не пришлось ему нас «чушками» поддержать… А дальше так получилось, что с нашего берега ракету дали: надо отходить.
— А Курский в это время был, как и раньше, рядом с вами? — спрашивает корреспондент.
— Курский? Так, в стороне — метров сто. И в это время немец стал наседать так, что нам, браток, ни туда, ни сюда. Если бежать сразу — всех в реке утопит. Слава богу, с левого фланга их наш пулемет держал, но потом пулеметчика миной прибило, и они прямо в рост пошли… И тут за пулемет залег Курский: близко в окружности ни одного бойца не было. Курский к Донцу бежал, а потом вернулся… Лег за пулемет и сечет, сечет фрицев. А первая рота тем временем на наш берег возвращается… Он последним ушел, когда отстрелялся. Они его посреди реки прихватили…
Майор хлопает меня по плечу.
— Крепкий солдат был, твой друг Курский! — Хижняк смотрит на часы. — Ну, мне надо торопиться, пушкарь. Выпьем еще по наперстку на прощание. Может, больше и не встретимся.
Мы нагоняем пехотный полк на дороге, высаживаем из машины майора Хижняка.
— А теперь давайте про вашу «девятку» рассказывайте, — просит меня корреспондент.
«Виллис» стоит на обочине шоссе. Мы курим, беседуем, я рассказываю корреспонденту о бойцах девятой батареи, но перед моими глазами — Курский, Леша Курский. Он лежит за пулеметом, рядом с убитым бойцом в кустах на берегу Донца — я знаю эти кусты — и сечет немцев… Этот пулемет стреляет и до сих пор!
27 октября колонна нашей артбригады вступает в Ужгород.
Город тонет в огне и грохоте. По всем дорогам, идущим к Ужгороду с юга, с равнины, немцы и мадьяры бросаются в контрнаступление.
Батареи «катюш» непрестанно мечут в небо огненные стрелы.
Город окружен стеною огня.
Немецкие атаки захлебываются. К утру становится тише.
Наконец-то равнина! Горы чернеют сзади — мрачные, чужие, холодные. Как они нам опостылели за полгода!
Но и здесь, на равнине, не переставая, льют дожди — поздняя осень. Клочковатые серые облака низко проносятся над землей. Мокнут под дождем оголенные виноградники.
