Первая БМП завелась. Даю команду, и мы дружненько — по машинам. Вырвались на площадку. Солдаты мои боекомплект не пожалели. БМП сотряслась от этой густой одновременной стрельбы и зажила своей обособленной жизнью коварного кровожадного хищника. От копоти, пороховых газов и дыма в машине просто нечем было дышать, хотя воздухоочиститель включил на полную катушку. Спаренный пулемет с пушкой бил по окнам. Смекаю — надо бы поближе к входу подойти, впритык к крыльцу, под навес заскочить. Едва не снес на скорости какой-то автобусик, что припаркован неподалеку, и подлетел к центральному входу. Вася Праута все еще своими «Шилками» по дворцу долбит. Доставленный нами десант — во дворец, а мы рассеялись веером во все стороны и делаем свою работу — отсекаем огнем внешнюю охрану. Вокруг — варево жуткое, вонь пороховая, что-то горит впереди, раненые вопят, или это в запале боя нерв и страх в себе орлы наши диким криком поглощают? От входа кричат: «Командир, останови „Шилки“ — наши уже во дворце!»
Мы только взлетели на площадку — у меня пропала связь с командным пунктом. Почему — до сих пор не знаю. Я давай по радиостанции комбата вызывать — никакого ответа. А «Шилки» брызжут и брызжут по дворцу, крошат и сметают. Всё метут подчистую. Всех и вся, невзирая на принадлежность: свой — чужой. Тут вдруг чувствую — шнур от радиостанции натянулся, и меня аж развернуло всего. У нас ведь радиостанции какие? Сама она на спине у бойца-связиста, а наушники и переговорное устройство — у командира. Боец, бывает, повернется неловко — и потянет за собой все это «хозяйство». Я только развернулся ругнуть Шокиржона Сулайманова, а он уже — все, готов, на землю валится. И тут вижу: в арыке рядом с нами афганец лежит, прячется от огня. В память почему-то врезалось: у него на руке часы с рубиново-красным циферблатом, и они, эти часики, подсвеченные зеленоватым оттенком фосфора на стрелках, медленно и неудержимо передвигаются, продолжая путь мушки прицела автомата в сторону моей груди. Я по нему очередь дал. Попал, а он… подпрыгивает. Я еще очередь — он снова подпрыгивает…
А это пули прошивают навылет, и от бетона рикошетом тело подбрасывают. Только повернулся в другую сторону — мимо афганец-офицер с пистолетом в руке бежит. Я и его свалил из автомата. Пистолет подобрал, зачем-то Бояринову показываю. А он мне: «Ну, давай, бери, первый твой трофей». Это были его последние слова, обращенные ко мне; наверное, потому и врезались в память. Мои солдаты-пулеметчики как увидели, что кагэбэшники пошли в атаку, тут же рванули за ними следом! Забыли начисто о своей задаче — такой был порыв…
Если бы Амин в тот момент через окошко выпрыгнул — запросто бы ушел! (Потому и попытался Шарипов — один из отвечающих за голову Амина — остановить своих солдат.) Я за бойцами следом — или вернуть к своей непосредственной задаче, или вместе с ними продолжить. Мысленно остановился на втором — завершающий аккорд должен прозвучать внутри. А снаружи, перед дворцом, уже достаточно набежало нашего народа; бойцы Турсунбаева подоспели, совместными стараниями и внешнюю охрану подавили — затихли, притаились, или перебили их всех, кто рьяность в верности Амину проявил и усердствовал на виду.
Возле самого здания меня вдруг как шарахнуло, как долбануло, как обожгло, и — кинуло оземь. Ощущение — точно из левого бедра, из вспоротой плоти, пружиной поднимается долго-долго продолжающийся, нескончаемый и неунимающийся лютой болью взрыв. Как смог, добрался до входа. Слабость, головокружение предательское. Стыдно стало — не убит же, черт возьми! Думаю, посмотреть надо, что там у меня, только не вздрагивать, рану вскрывая. Брызнувшая воронкой кровь, сбежавшая пенкой, не успев впитаться в ткань, покрылась пузырчатой твердой пленкой. Следовало обработать рану. Потянул ухватисто, духу набравшись: боль свирепая наклонила, припечатала, скрежетом зубным оповестил соседей — дескать, буек еще, хотя уже весь из себя — и в кураже. А полое, понятно, не пустует: чувствую — клейкое полилось и жжет. Как будто душу сдернули с кожей! Вот и полезла в голову скверна всякая. Не красный тюльпан всплыл в памяти. (Красный тюльпан — мучительный вид казни, которым душманы подвергали пленных советских солдат в годы советско-афганской войны. Жертву, предварительно накачав наркотиками, подвешивали за руки. Затем подрезали кожу под мышками вокруг тела и заворачивали ее до пояса. После того как действие наркотика проходило, жертва или сходила с ума, или умирала от боли — Э. Б.)
Кое-как я к своей, родной БМП доковылял. Вколол себе промедол из аптечки. Чувствую, надо еще. Подзываю солдата — Джумаева, он возле меня уже несколько минут кругами ходил. Не решался ближе подойти, я ему уже выговаривал:
— Джумашка, ты чего вертишься тут — залегай, бди, огонь веди, в войну играй.
— Э-э-э, товарищ старший лейтенант, Джумашка всех отпугнул, чисто-чисто сделал возле своего командира, охранять буду тебя.
Он у меня вместо ординарца был. По-русски говорил неважнецки, и его обращение ко мне на «ты» я ему спускал. Сделал ему пару раз замечание, он ответил — хорошо; а с утра все сначала. Махнул рукой на эту херню из устава «мирной жизни» и благодарил случай, что Джумаев ко мне прибился — чудо был боец, очень честный и добрый парень.
— Давай, — говорю, — соколик, бегом за аптечкой, в любой машине бери.
Его перед самой отправкой особый отдел потребовал оставить в Союзе — отец когда-то, еще до рождения Джумаева, был осужден. А солдат «зайцем» в самолет забрался и прилетел вместе с нами в Баграм. Не отправлять же его обратно! «Особист» мне наказал, чтобы глаз не спускал с Джумаева. А повынюхивал, и сам пришел к выводу — прекрасный человек Джумашка. Не опасен. Сноровист и толков. Словом, воин что надо.
Так вот, он убежал за промедолом и словно пропал — нет и нет. Вижу, из долины мчат мои БМП. Свет фар то вниз припадет, то по небу вспышкой-молнией ударит. А оно уже всасывает в себя клубы дыма пожаров, по которым мечутся лучи двух машин и беспорядочное множество трассеров. Понимаю, что это мои заместители — Бахадыр Эгамбердыев и Рашид Абдуллаев — на подходе. Довозят двумя машинами подкрепление.
А тут мне опять кричат:
— Прекрати огонь по второму этажу! Там никуда зайти невозможно.
Я на передаче — бубню и бубню: «Прекратить огонь, прекратить огонь…», и не уверен, что меня слышат — приема нет. Долго Джумаева не было. Прибегает с промедолом. Я ему:
— Ты куда пропал?
И словно услышал меня Василий — все «Шилки» умолкли одновременно.
А Джумаев рассказывает: добежал он до борта «ноль тридцать шестого» и увидел, что неподалеку залег пулеметчик Хезретов и в одиночку сдерживает афганцев, которые, опомнившись, поперли снизу из караулки к дворцу. Ему пулей челюсть нижнюю своротило, кровища хлещет, а он — стреляет! Мужественный парень!
Джумаев метнулся в БМП, из чьего-то вещмешка полотенце вытащил, Хезретову челюсть кое-как подвязал — и только тогда ко мне.
Лихо подкатили заместители — завизжали БМП тормозами, крутануло первую машину на месте, мордахи механиков-водителей торчат из люков — перли по-походному, такие-сякие, будто перед девицами напоказ себя выставляли. Спешились мои ребята, и я им рукой в сторону входа показываю. Понятливые — дружно пошли, и — напролом. Вслед успеха пожелал. Честно, переживал за каждого, разве что не перекрестил их.
Бой перед дворцом и вокруг него начал стихать. Но внутри продолжало быть жарко, и летала под сводами недобрая бабка с косой, жизнь унося, мучая и калеча. Она, неподкупная бестия, прибирала и прибирала: и старого, и малого, и христианина, и иудея, и исламиста, и атеиста… Мне не хотелось туда, но я пошел — пошкандыбал. Ничуть не пересиливая себя, не молясь, не крестясь, не заклиная. Пошел в ясном сознании, что так надо, с какой-то даже веселой беззаботностью — как обреченный, идущий на эшафот, или простерший руку нищий бродяга…
3Первые раненые перевязывали себя и обреченно размышляли о бренности бытия, а новые бойцы — потенциальные жертвы или счастливцы, которых сбережет судьбина, — исходили и исходили к этому запаленному дому, повинуясь приказу. Пригибались и сутулились в неуемном желании если не раствориться невидимками, то стать чуть поменьше размера ростовой мишени, и не быть столь уязвимыми от всякой этой дряни: пуль и осколков. Все группы КГБ и бойцы отдельного отряда ГРУ смешались, и каждый уже действовал по своему усмотрению. Никакой единой команды не было и быть не могло, — их благословили, нравоучительно и высокопарно, и запустили, указав маршальским жезлом направление, беспокоясь лишь об одном — достижении ими, своими солдатами, цели. И нисколько не заботясь, какими средствами она будет завоевана, кто падет, кто прихромает, кто останется лежать до поры — пока импровизированная похоронная команда того же «дяди Жоры» не соберет их тленные останки и не уложит штабелем в грузовике.
