— Откуда знаешь. Ты врач?
— Я брат своей двоюродной сестры Клавки. У нее тоже было сотрясение мозга. И тоже с провалами в памяти.
— И что?
— А то! Врач запретил ей много болтать.
Лязгнул замок. Амбарная дверь заскрипела. В метровую щель ступил местный полицейский в выцветшем пиджаке, с повязкой на рукаве, с карабином на плече, прозвище — Андрюха Коренник.
— Эй ты, байстрюк! — окликнул Колю.
— Чего тебе?
— Собирайся. Допрос сымать будем.
— А, может быть, штаны? — поддел его Коля.
— Нам твоя задница без интересу. А вот для порки она дюже пригодная, — беззлобно пробурчал Андрюха Коренник. Был он коренаст, широк в плечах и бедрах, и всей своей фигурой напоминал вставшего на задние лапы бульдога. — Пойдем!
Гриша беспокойно заворочался.
— Ты куда?
— На кудыкину гору, — ответил Коля и скосил глаза на полицейского, удивленный тем, что тот подошел к испещренной буковками стене и сучил тубами, водя пальцем по строкам.
— Грамотный! — уважительно сказал Андрюха Коренник. — Наш старшой дюже грамотных любит.
— Зачем же поленом бросаться?
— А как вас устремишь иначе? Пойдем к нему.
— За извинением?
— Пойдем!
Коля упрямо поводил шеей и лопатками, сопротивляясь властным толчкам в спину. Но сопротивлялся недолго, просто из духа противоречия и неприятия физического давления. Стоило выйти из амбара на воздух, под косые лучи заходящего солнца, как он зашагал свободно и споро, старясь не думать о конвоире.
Полицейский шел метрах в трех позади него. Карабин держал наперевес, как и полагается, когда препровождаешь преступника из тюрьмы к следователю. Но о преступнике думал меньше всего. Куда больше его заботило, достаточно ли эффектно выглядит он в глазах односельчан, знающих его за Андрюху Коренника, бабника и любителя выпить, но никак не за сурового стража нового порядка. С попадающими навстречу односельчанами раскланивался, с некоторыми коротко перебрасывался репликами о видах на урожай. И непременно, если уж заговорил о чем-нибудь, закруглял разговор важной фразой: "Вот препровождаю! Личность, доложу вам, темная, дюже подозрительная".
На противоположной стороне улицы Андрюха Коренник заприметил Никиту Красноштанова, своего довоенного приятеля, часто наведывающегося в деревню, и — что было ему невдомек — партизанского связника.
— Привет, Андрюха! — сказал Никита, равнодушно окинув взглядом опешившего от неожиданности Колю.
— Наше вам с кисточкой! Опять пожаловал?
— Работенку по печной части, сказывали мне, здесь надыбать можно.
Полицейский почесал в затылке.
— Годи чуток, не припомню, кто мне давеча жаловался на печь. Дымит, адская головешка! Ах да! Евграфовна! Та самая, чью печь мы клали с тобой, Никитка, в году… Дай бог памяти…
— В сороковом, когда забривали на Финскую войну.
— Точно! Ну и память у тебя, будто из дуба вырезанная. Крепкая! А у меня, как стал зашибать, — щелкнул себя по кадыку, — отбивает ее начисто.
— Не пей.
— Как не пить, если пить хочется?
— Превозмоги.
— Спасибо за совет. Я — да, превозмогаю. Вот веду и превозмогаю, как видишь сам трезвыми своими глазами. А куда веду, там не превозмогают. Там уже дым коромыслом. Что же мне и там превозмогать? Эх, да что говорить! Житуха…
— Говорить нечего — закройся. Пусть твой пленник хоть слово вякнет. А то не по-людски получается: говорим-говорим, а культуру не знаем.
— Ему вовсе не об чем разговоры вести. Он, доложу тебе, личность темная, дюже подозрительная.
— Куда ведешь?
— На охоту!
— А ружье его где?
— Не видишь? Сзади несу! — Андрюха Коренник потряс карабином и, довольный удачной шуткой, расхохотался.
— А в чем охотника этого виноватят?
— Так он тебе с ходу и признается…
— Нам с Гришей не в чем признаваться! — возмутился Коля.
— А кто лез к старшому в сад?
— Подумаешь, сунулись за яблоками. Голодные были — вот и сунулись! — сказал Коля, дав понять Никите, что замели их случайно, без всякой связи с выполнением боевого задания.
Партизанский связник как ни в чем не бывало перевел взгляд с Коли на полицейского.
— Андрюха, закурить у тебя не найдется?
— Найдется! Нам выдают под расписку. А ты какую марку смолишь — нашу али германскую?
— КЧД.
— Что?
— Кто Что Даст.
— Ага, такая марка как раз у меня водится, — радостно отметил конвоир, протягивая приятелю тугую, только-только початую пачку.
— Благодарствую. — Никита пыхнул зажигалкой, закурил, молча пососал сигарету и, сбивая пепел, сказал старому приятелю: — Ну, бывай! Я к Евграфовне. Надыбаю работенку — позову.
Припадая на раненую ногу, Никита пошел по улице дальше, пошел степенно, ничем не выказывая волнения, словно встреча с Колей никак его не поразила, словно он привык сталкиваться с ним не где-нибудь, а именно в Гиляево, и не как-нибудь, а в окружении врагов.
Через сени Колю ввели в горницу, и он с недоумением остановился на пороге. Было отчего прийти в недоумение. Он шел на допрос, а попал на вечеринку. За длинным, торцом к двери столом, уставленным мисками со жратвой и бутылями с самогоном, восседали — "пять, семь" — девять мужиков с гранеными стаканами.
Деревенский староста, стоя лицом к входной двери, заканчивал очередной тост:
— …И посему выпьем по четвертой. Как говорят в народе, без четырех углов избы не бывает.
Степан Шкворень расширил рупором рот, воткнул меж губ стограммовый стакан, дернул кадыком.
— Хорошо пошла! — со смаком сказал, мощно выдохнув воздух.
— Дай бог не последняя! — откликнулся эхом сидящий сбоку от него старичок-разливальщик с курчавой, поросшей островками мха бородкой и приплюснутым, точно вмятым от удара кулака, носом.
Подталкиваемый конвоиром, Коля двинулся к старосте. Степан Шкворень, опираясь о стол, ожег его кошачьим огнем своих зеленых глаз.
— Ну как, чурило? В штаны не наделал, пока сюда вели?
— Хотите проверить? — Колька взялся за пряжку брючного ремня.
— Ладно, ладно, свое все равно для тебя не пахнет. А нам нечего портить аппетит.
Обостренный слух Коли расслаивал на отдельные реплики тот неразборчивый гул, что стоял в комнате. Он слышал:
— Что за фрукт?
— Из партизан небось?
— Какой партизан? Недодел! Восемнадцати, поди, еще не натикало.
— Я ему часы тут бы и остановил, чтобы не тикали!
— Тихо вам! — рявкнул начальственный голос.
Все уставились на старосту. Он налил полный стакан самогону, зачем-то посмотрел мутную жидкость на свет и с ухмылкой протянул Коле.
— Выпей за здравье друга своего. Как его, не больно ли я зашиб?
— Не до смерти.
— Вот и выпей, чурило. Тебе тоже будет не до смерти.
Коля отрицательно мотнул головой.
— Брезгаешь?
Коля, потупясь, рассматривал мыски своих тупорылых сапог.
— Брезгаешь однако. Не хочешь из-под нас пить.
Степан Шкворень дышал на него распахнутым ртом, одаривал спиртным духом вперемежку с острыми запахами лука, жаренной на сале картошки и кислой капусты.
— Я не пью.
— Нет таких, чтобы не пить! — ласково лучился старичок-разливальщик.
— А ну, раззявь ему пасть! — приказал староста. И сразу же, как Андрюха Коренник запрокинул голову Коли, влил в него убойную порцию самогона. — Вот так! Хорошо пошла. А говоришь — "не пью".
— Все пьют, — поддержал старосту старичок-разливальщик. — Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет.
— Повторить! — загудел дымный махорочный воздух.
Коля, еще не придя в себя от неожиданности и не успев опьянеть, вновь мотнул головой — нет! Но Степан Шкворень с деланым сожалением развел руками:
— Публика просит.
И процедура со стаканом повторилась. Новая порция самогона пламенно скользнула в желудок "Гады! Что делают? Они же мне так развяжут язык, проговорюсь!" — с испугом подумал парень.
— По третьей! — неслось по кругу. — По третьей! Бог троицу любит! На-ли-вай!
